Судя по внешнему виду, он был из тех, кто ходит по домам, предлагая патентованные щетки и пылесосы.
Низенький, не столько толстый, сколько жирный, он, казалось, разменял уже пятый десяток; некоторая неухоженность в его облике наводила на мысль о том, что перед вами холостяк. Пальцы правой руки, в которых он держал сигарету, пожелтели от табака, а полукруг такого же цвета под нижней губой доказывал, что он всегда докуривает до самого конца.
Одет он был как житель большого города — светло-синий костюм, черные ботинки, слишком легкие для здешних мест. Заношенное демисезонное пальто цвета оконной замазки тоже мало подходило для зимы на Севере.
В баре было восемь человек, и всем не терпелось возобновить прерванный разговор. Почему же они не решались на это, в замешательстве поглядывая на чужака? Первым нарушил молчание опять Юго: он наклонился к соседу и начал втолковывать:
— Мы у нас в краях…
Так всегда: стоит ему набраться, и он на своем невразумительном английском начинает вспоминать родные горы, расположенные где-то там, на востоке Европы.
Юго не слушали. Да ему это было и не нужно. Время от времени он поворачивался к Чарли, делал знак — долей! — и залпом, без содовой, проглатывал виски.
Музыка смолкла, и Чарли, как всегда во время последних известий, включил приемничек, пристроенный между бутылками. Джеф Саундерс, штукатур, и Пинки возобновили партию в кости.
— Бывали у нас в городе?
Чарли злился на себя за то, что делает столько авансов, но удержаться не мог. Любопытство мучило его, как ребенка. А ведь он был человек с опытом, не какой-нибудь там вчерашний иммигрант вроде Юго или поляков и латышей, работавших на кожевенном заводе и посещавших «Погребок», где слышалась речь на всех языках.
Фамилия его была Моджо, родился он в Бруклине и никогда не видел Неаполя, откуда приехал его дед.
Начал Чарли рассыльным в зеленном магазине и, до того как обзавестись собственным делом, поработал барменом во многих городах — Детройте, Чикаго, Цинциннати.
Он затруднился бы сказать, где встречал людей, подобных человеку, заглянувшему сегодня в бар, но приезжий ему определенно кого-то напоминал. Чарли слушал радио ив то же время украдкой наблюдал за неизвестным.
Он заметил, что у того нет обручального кольца, а поношенная рубашка не менялась уже несколько дней — Номер в гостинице сняли?
— Пока нет.
— Может, и не достанете.
Это, видимо, не встревожило незнакомца; он тоже изучающе осматривал посетителей — одного за другим.
Радио передавало последние известия: речь какого-то политика, забастовки, ураган, опустошающий в эти минуты равнины Среднего Запада и уже унесший двадцать две жизни.
Затем радиостанция в Кале, что милях в шестидесяти от города, перешла к местным новостям:
«Труп Мортона Прайса, фермера из Сент-Джон оф Лейк, обнаружен в его пикапе, опрокинувшемся в придорожный кювет».
Все навострили уши: на этот раз речь шла об их краях, и фамилия погибшего была знакома каждому. Мортона Прайса застрелили за рулем его машины: пуля прошила ему правую сторону груди. Произошло это чуть позже полудня, когда фермер выехал из Кале, куда явился за покупками.
Дорогу домой он выбрал самую короткую — шоссе вдоль озера, на котором его и нашли два часа спустя; заправщик на бензоколонке видел, как Прайс в своем пикапе ехал мимо с каким-то неизвестным.
— Еще пива? — с улыбкой спросил Чарли.
— Захочу — сам скажу.
— Как вам угодно.
.Заговор составился тут же. Этого не заметил только Юго, не умолкавший ни на минуту. Посетители и хозяин, обменявшись выразительными взглядами, принялись посматривать в сторону незнакомца.
Прайса убили милях в сорока от города, и радио предупредило, что преступник, вероятно, попробует удрать на попутных машинах.
На стене, рядом со стойкой, висел телефон, но воспользоваться им в сложившейся обстановке было совершенно невозможно.
— Пойду-ка домой обедать, — объявил Джеф с многозначительной миной.
— Погоди минутку: мой черед угощать.
Чарли хотелось провернуть дело самому. Разлив виски по стаканам, он направился в кухню и на некоторое время исчез из виду.
В доме был черный ход, который вел в переулок, но Чарли явно им не воспользовался — он отсутствовал слишком недолго.
В таких обстоятельствах естественным тоном не очень-то поговоришь. К счастью, рядом играли в кости и можно было сделать вид, что наблюдаешь за игрой.
Не послал ли он с поручением сынишку? Вполне вероятно. Кроме того, он наверняка принес из спальни револьвер: его белый передник заметно оттопырился.
Вид у него теперь был довольный, он даже насвистывал.
— Сдается, вы и теперь не хотите позволить мне угостить вас для первого знакомства?
Чарли сказал это не без опаски: незнакомец пристально смотрел на него, и бармен ничего не видел, кроме его больших темных глаз. Неужели чужак сообразил, зачем Чарли ходил на кухню? Его мясистые красные губы сложились в странную гримасу — насмешливую и презрительную одновременно.
— Если уж так настаиваете, налейте мне пива. Но я вас ни о чем не просил. Я никого ни о чем не прошу.
— Даже показать дорогу?
Чарли тут же струхнул: не слишком ли определенно поставлен вопрос, не слишком ли прозрачный получился намек?
— Или подвезти на машине?
Этих слов, произнесенных спокойным, невыразительным тоном, оказалось достаточно: в зале сразу потянуло холодком. На мгновение все, кроме Юго, словно замерли, руки как бы застыли в воздухе, затем опять задвигались, медленно и неловко.
— Виски?
— Пива.
Чарли, толстый, почти лысый, ростом был не выше, пожалуй даже ниже, приезжего; руки его, обнаженные по локоть, густо поросли черными волосами.
— Долго собираетесь у нас пробыть?
— Не знаю.
— Летом тут недурно, хотя кожевенный завод портит весь вид; зато зима суровая.
Чарли говорил, чтобы не молчать; он то и дело поглядывал на стенные часы и прислушивался к шагам на улице.
Когда наконец завыла сирена, бармен побледнел и машинально сунул руку под передник. Такого поворота он не предвидел. Не подумал о тех кратких секундах, когда окажется в опасности, без прикрытия. Предполагал, что шериф поведет себя осторожней, хитрей.
— Гляди-ка! — удивился Юго каким-то неестественным голосом. — Где-то драка.
Сирена приближалась с оглушительным воем, словно вбирая в себя весь воздух города; потом, у самого бара, внезапно смолкла. Захлопали автомобильные дверцы, в зал ворвался холодный уличный воздух, и на пороге, с крупнокалиберным револьвером в руке, появился Брукс в сопровождении двух помощников.
За все это время — а оно показалось вечностью, — незнакомец даже не пошевелился. Сигарета, приклеившаяся к нижней губе, так и торчала у него во рту. Большие короткопалые, очень белые руки лежали на коленях ладонями вниз.
— Этот? — спросил Брукс, наставив оружие на незнакомца.
Обращался он к Чарли; очевидно, бармен и вызвал его.
Помощники шерифа, проделав охватывающий маневр, встали справа и слева от приезжего. Поймав взгляд начальника, ощупали бока и карманы неизвестного, но оружия не нашли.
— Мы у нас в краях… — завел Юго, слезая с табурета: ему, видимо, не понравились действия шерифа.
Вот теперь незнакомец в первый раз позволил себе почти откровенно улыбнуться. Но не сказал ни слова, не встал, сохраняя полное спокойствие.
Брукс смутился: он не знал, как подступиться к нему.
— Поедете со мной.
— Если захочу.
— Не захотите — все равно поедете.
— Нет, только если захочу. Час закрытия баров еще не наступил, и выпить стакан пива в этом заведении не преступление, даже не проступок.
В глуховатом голосе приезжего, как в крике некоторых птиц, было что-то неуловимо неприятное.
— Он прав, — поддержал Юго, пытаясь вклиниться между неизвестным и полицейскими.
Его без разговоров отпихнули.
— Лучше не будем спорить, — проворчал Кеннет Брукс, хотя и не очень уверенно.
Незнакомец выгреб из кармана мелочь, отсчитал и положил на стойку то, что был должен за пиво.
Потом соскользнул с табурета, неторопливо застегнул пальто, взял чемоданчик и поправил шляпу, чуть-чуть сдвинув ее на затылок.
Все опять подивились его странной походке: он шел к двери, слегка выбрасывая левую ногу вбок. Один из полицейских опередил его и повернул дверную ручку.
Он вышел на тротуар, и снежинки ореолом завихрились вокруг его головы. У бара столпилась кучка прохожих, но незнакомец не удостоил их внимания.
Он сунул голову в приотворенную дверь и, ни к кому в отдельности не обращаясь, невыразительным голосом бросил:
— До скорого!
Наутро все случившееся утратило прежнюю весомость, начало казаться чем-то нереальным: осталось лишь ощущение неловкости, карикатурности, и участники разыгравшейся сцены старались не думать о ней, стыдясь первых своих впечатлений.
