Время тянулось очень медленно, во всяком случае, так казалось молодому человеку. К тому же он вдруг вспомнил, что пообещал отцу играть на органе во время вечерней службы. Служба начиналась в шесть, а сейчас было уже без десяти шесть. Отец, конечно, все потом поймет, но лучше было бы предупредить его через доктора. Достопочтенный Томас Джоунз был личностью на редкость нервозной. Он имел обыкновение волноваться по всякому поводу, par excellence[2] без повода, а когда волновался, у него сразу нарушалось пищеварение и начинали одолевать мучительные боли. Бобби был очень привязан к отцу, хотя и считал его старым дурнем. Достопочтенный[3] Томас Джоунз, в свою очередь, считал своего четвертого сына молодым дурнем и с куда меньшей терпимостью, чем Бобби, пытался его вразумить.
«Бедный папаша, — думал Бобби. — Он будет рвать и метать. Весь изведется, не зная, то ли ему начинать службу, то ли нет. Так себя взвинтит, что у него разболится живот и тогда он не сможет ужинать. И ведь ни за что не сообразит, что я бы никогда не подвел его без особой причины. Да и вообще, что тут такого? Но у него свой взгляд на эти вещи. Кому уже за пятьдесят, все они одним миром[4] мазаны — никакого благоразумия — из-за всякого пустяка, который гроша ломаного не стоит, готовы загнать себя в могилу. Видно, так уж нелепо их воспитали, и теперь они ничего не могут с собой поделать. Бедный старик, у курицы и то больше мозгов».
Такие мысли одолевали Бобби, преисполненного смешанным чувством любви и досады. Ему казалось, что он без конца приносит себя в жертву весьма странным понятиям отца. А мистер Джоунз полагал, что это он приносит себя в жертву молодому поколению, которое этого толком не понимает и не ценит. Вот ведь как по-разному можно смотреть на одно и то же.
Доктора нет уже целую вечность. Пора бы ему вернуться…
Бобби встал и нетерпеливо затоптался на месте. В эту минуту сверху донеслись какие-то звуки, и он поднял голову, радуясь, что наконец подоспела помощь и в его услугах больше нет нужды. Но это был не доктор, а какой-то незнакомый человек в брюках гольф.
— Послушайте, — сказал незнакомец. — Что-нибудь неладно? Несчастный случай? Я могу чем-нибудь помочь?
Высокий мужчина, с приятным тенорком. Толком его разглядеть Бобби не мог — с каждой минутой становилось все темнее.
Бобби рассказал, что произошло, незнакомец что-то невнятно пробормотал. Потом спросил:
— Что мне сделать? Привести кого-нибудь на помощь или еще что?
Бобби объяснил, что помощь на подходе, и спросил, не видно ли кого.
— Нет, пока нет.
— Понимаете, — продолжал Бобби. — Мне в шесть нужно быть в одном месте.
— И вы не хотите оставлять…
— В общем, да, — сказал Бобби. — Бедняга, конечно, уже мертв, и тут уже ничего не поделаешь, и все-таки…
Он замолчал, ему, как всегда, трудно было облечь в слова свои ощущения и переживания.
Однако незнакомец, казалось, все понял.
— Разумеется, — сказал он. — Послушайте, я к вам спущусь.., только если сумею.., и дождусь приезда этих молодцов из полиции.
— Ох, правда? — с благодарностью отозвался Бобби. — У меня встреча с отцом. Он у меня славный, но, если его подведешь, огорчается. Вам видно, где спускаться? Чуть левее.., теперь вправо.., вот так. На самом деле это нетрудно.
Бобби направлял незнакомца, подсказывал, куда тому лучше ступать, и наконец они оказались лицом к лицу на узкой площадке. Пришедшему было лет тридцать пять. Лицо маловыразительное, к нему так и напрашивались монокль и усики.
— Я нездешний, — объяснил он. — Кстати, моя фамилия Бассингтон-Ффренч. Приехал приглядеть здесь дом. Скверная, однако, история! Он оступился?
Бобби кивнул.
— Туман. А тут поворот… Ну, до свидания. Огромное спасибо. Мне надо спешить. Вы очень добры.
— Ну что вы, — возразил тот. — На моем месте любой поступил бы так же. Невозможно оставлять беднягу одного… Это было бы как-то не по-божески.
Бобби взбирался по крутой тропе. Очутившись наверху, он помахал незнакомцу и припустился бегом. Чтобы выиграть время, он не стал обходить кругом, а просто перескочил через церковную ограду.
Викарий заметил это из окна ризницы и страшно возмутился. Было уже пять минут седьмого, но колокол еще звонил.
Объяснения и взаимные упреки были отложены до окончания службы.
Едва отдышавшись, Бобби занял свое место и принялся со знанием дела включать регистры старого органа. В унисон своим мыслям он заиграл шопеновский похоронный марш.
Позднее не столько разгневанный, сколько огорченный — и он ясно дал понять это сыну — викарий принялся его распекать.
— Если не можешь сделать что-нибудь как следует, нечего и браться, дорогой мой, — сказал он. — Ты и все твои дружки, похоже, вовсе не имеете понятия о времени, но есть Некто, кого мы не вправе заставлять ждать. Ты сам вызвался играть на органе. Я тебя не принуждал. Но ты человек слабовольный и вместо этого предпочел играть в какую-то там игру…
Бобби подумал, что отца лучше остановить — пока тот не зашел слишком далеко.
— Прости, папа, — сказал он легко и непринужденно — в обычной своей манере. — На сей раз моей вины нет. Я оставался с трупом.
— Оставался с кем?
— С беднягой, который оступился и упал с утеса. Знаешь, это там, где глубокая расселина, у семнадцатой метки на поле для гольфа. Там как раз поднялся легкий туман, и бедолага, должно быть, сделал неверный шаг и оступился.
— О, Господи! Какое несчастье! И что же, он так сразу и умер?
— Нет, не сразу, но он был без сознания. А умер, когда доктор Томас уже ушел. Но я чувствовал, что должен побыть около него… Не мог я дать тягу и бросить его там одного. Но потом появился еще какой-то человек, я оставил его в качестве траурного караула и со всех ног кинулся сюда.
Викарий вздохнул.
— Ох, дорогой мой Бобби, неужто ничто не в силах поколебать твою бесчувственность? Не могу передать, как ты меня огорчаешь. Ты только что столкнулся лицом к лицу со смертью.., с внезапной смертью. А тебе все шуточки. Полное, полное равнодушие… Для твоего поколения все.., все самое печальное, самое святое — лишь повод повеселиться.
Бобби заерзал на месте.
Что ж, коль отец не может понять, что шутишь только оттого, что из-за случившегося у тебя так гнусно на душе, ну, значит, не может… Такое ведь не объяснишь. Когда имеешь дело со смертью, с трагедией, приходится проявлять выдержку.
Впрочем, этого следовало ожидать. Те, кому уже перевалило за пятьдесят, просто не в состоянии ничего понять. У них обо всем самые диковинные представления.
«Наверно, это из-за войны[5], — подумал Бобби, пытаясь оправдать отца. — Она выбила их из колеи, и они так и не смогли оправиться».
Ему и стыдно было за отца, и жаль его.
— Прости, папа, — сказал он, ясно понимая, что объяснения бесполезны.
Викарию и жаль было сына — тот явно был смущен, — и стыдно за него. Мальчик не представляет, сколь серьезна жизнь. Даже его извинение звучит весело — ни следа раскаяния.
Они направились к дому, и каждый изо всех сил старался найти оправдания для другого.
«Хотел бы я знать, когда наконец Бобби подыщет себе какое-нибудь занятие…» — думал викарий.
«Хотел бы я знать, сколько времени еще придется здесь торчать?..» — думал Бобби.
Но, что бы им там ни думалось, отец и сын обожали друг друга.
Глава 3
Путешествие на поезде
О том, как события развивались дальше, Бобби не знал. Наутро он уехал в Лондон — встретиться с другом, который стал владельцем гаража и полагал, что участие Бобби в этом предприятии может оказаться весьма полезным.
Они замечательно обо всем договорились, и через два дня Бобби решил возвращаться домой поездом 11.30. Правда, когда он изволил прибыть на Паддингтонский вокзал[6], часы показывали 11.28 — он кинулся в туннель, выскочил на платформу, — поезд уже тронулся, и тогда Бобби устремился к ближайшему вагону, презрев возмущенные крики контролеров и носильщиков.
Рывком отворив дверь, он рухнул на четвереньки, потом кое-как поднялся… Проворный носильщик захлопнул за ним дверь, и Бобби остался наедине с единственным пассажиром этого купе[7].
Это оказалось купе первого класса. В углу, лицом по ходу поезда, сидела смуглая девушка и курила сигарету. В красной юбке, в коротком зеленом жакете и ослепительно ярком голубом берете она, несмотря на некоторое сходство с обезьянкой шарманщика (миндалевидные темные, полные грусти глаза и наморщенный лобик), была, несомненно, привлекательна. Бобби принялся с жаром извиняться и, вдруг запнувшись, воскликнул:
— Франки! Неужели это ты! Тысячу лет тебя не видел.
— И я тебя. Садись, рассказывай.
