Уши у преподобного Джеймса запылали, однако было заметно, что ему по душе такое обращение, в отличие от сэра Генри Мерривейла, который ненавидел «суету». Сходных с ним взглядов придерживался и Гордон Уэст, который часто объяснял кроткой Джоан, в ярости пиная ногами столы и стулья, что не потерпит, чтобы его опекали. Но преподобный Джеймс…
— Я просто пытался, — с достоинством отвечал он, — сделать то, что считал правильным.
— Ах, я знаю! Конечно! — Марион подошла ближе; упрек в ее голосе смешивался с материнским волнением. — Но ведь вчера вечером, Джеймс, вы практически пообещали, что не сделаете этого!
— Извините, Марион. Ничего подобного я не обещал.
Помня о присутствии третьего лица, викарий вдруг испугался, что женщина сейчас погладит его по голове. Он поспешно вскочил, собираясь с мыслями.
— А вы-то что здесь делаете? — с неподдельной искренностью спросил он и замер в изумлении. — Неужели вы собираетесь сказать, что и вы тоже…
— Получала анонимные письма? — Марион коротко рассмеялась. — Конечно, получала. Джеймс, нельзя быть таким… не от мира сего!
— Какая мерзость! — Преподобный Джеймс с такой силой грохнул кулаком по столу, что плетеная корзинка с письмами подпрыгнула. — Не прошло и десяти минут, как мисс Бейли положила сюда шесть писем, в которых ее обвиняют — как и меня — в незаконной любовной связи!
— В самом деле? — переспросила Марион, широко раскрывая карие глаза. — Значит, и Джоан тоже… как интересно!
— Выясняется также, — горько улыбаясь, продолжал викарий, — что мистер Уэст находится в связи с миссис Лейси. Что ж! В каком преступлении обвиняетесь вы, Марион?
— А вы не догадываетесь?
— Нет. Откуда мне знать?
На локте Марион висела кожаная сумка для покупок, а не дамская сумочка. Казалось, всегдашние здравый смысл и прямота на миг изменили Марион; она встряхнула черными, коротко стриженными волосами и, порывшись в сумке, вытащила оттуда толстую связку знакомых, сложенных пополам листков — некоторые были в конвертах.
— Извините, Джеймс, — сказала она. — Мне давно нужно было вам сказать… Но я боялась, что клевета разрушит нашу дружбу.
Она бросила письма в корзинку.
— Пятнадцать штук, — продолжала Марион. — Нас с вами обвиняют в… неужели нужно уточнять?
В наступившей тишине отчетливо слышалось тиканье настенных часов. Преподобный Джеймс резко опустился в кресло, развернулся и облокотился обеими руками на столешницу.
Невероятно! Он никогда не думал о Марион Тайлер иначе как о добром друге, о благопристойной женщине, которая помогает ему в работе и чье доброе отношение (хотя она держалась с ним покровительственно и несколько иронически) он очень ценил.
Под тиканье часов он вспомнил слова, услышанные в годы учебы. Нет, не на лекции, он вспомнил мудрого старого каноника, сидящего спиной к стене, увитой плющом, с трубкой во рту. Вот что он тогда говорил: «Всегда найдутся глупые женщины, которые принимают свой интерес к викарию за интерес к церкви. Иногда ты этого даже не заметишь. Но если заметишь, тебе придется быть более искусным дипломатом, чем Талейран, и лучшим человеком, чем ты, по твоему мнению, являешься».
И все-таки Марион ни в коей мере не походила на глупых женщин, о которых говорил каноник. Марион была только помощницей, к которой (разумеется, чисто по-дружески) он очень привязался. Мысли вихрем пронеслись в голове викария, хотя не прошло и двух секунд. Марион пристально следила за ним.
— Пятнадцать писем, — повторил он. — И во всех клевета на вас.
— И вас, — добавила Марион, продолжая наблюдать за преподобным Джеймсом. — Что касается меня… я не возражаю.
— Кажется, я угодил в какие-то джунгли, из которых не могу выбраться. — Викарий безуспешно попытался улыбнуться. — Но мы все преодолеем! Не бойтесь! — Он указал на часы. — Вот, взгляните!
— В ч-чем дело, Джеймс? Что такое?
— Совсем недавно я был в отчаянии, потому что мне показалось, что на мой призыв никто не откликнется. Идиот! Я не подумал, что после службы жертвам наветов необходимо было зайти за письмами домой. Естественно, все прихожане… немного колебались. Как и вы, Марион. А теперь… Готов поспорить: пройдет еще несколько минут, и ко мне хлынет поток посетителей! — Викарий хлопнул в ладоши. — Взять, к примеру, Сквайра Уайата. Он всегда был мне другом. Сквайр Уайат не побоится…
— Джеймс, — взволнованно перебила его Марион.
— Что, Марион?
— Боюсь, что он… в общем, он не придет.
— Сквайр Уайат?
— Да, Джеймс. Перед тем как уехать домой, он возглавил массовый митинг протеста на Главной улице.
— Какой еще митинг протеста?
— О господи! — зловеще прогудел бас из темного угла.
Марион, отпрянув, наконец различила очертания лысой головы, а потом и злорадную улыбку на лице сэра Генри, когда он выпятил вперед подбородок. При этом на лице самой Марион промелькнуло выражение, которое означало: «Сказала или сделала я что-нибудь недостойное? Нет, слава богу!» Однако, когда поглощенный своими мыслями викарий представил их друг другу, держалась она отнюдь не дружелюбно.
— Сквайр Уайат! — воскликнул преподобный Джеймс. — Невозможно! Что он сказал?
— Ну, он… он сидел в своей машине, рядом жена в слезах… он разразился целой речью.
— О чем же?
— Сквайр Уайат раза четыре повторил, что он — здешний землевладелец и ему принадлежат все здешние угодья, поэтому ему все равно, что скажет епископ… — Марион имела в виду, что от него зависит назначение викария в приход. — Еще он сказал, что никто не назовет его лицемером. Что он схоронил двух жен, хотя некоторые мерзавцы уверяли, будто он их отравил, а теперь начали приходить, — простите, Джеймс! — чертовы письма, в которых утверждается то же самое.
Марион была превосходной имитаторшей. Даже в отчаянии — а может, именно благодаря ему — ее лицо приобрело сходство с лицом Сквайра Уайата; даже показалось, будто у нее седые усы и такая же речь.
— Сам-то я не против, черт меня подери! Но провалиться мне на этом месте, раз Люси расстроилась… — Марион махнула рукой, будто бы грубо хлопая рыдающую жену по плечу, — значит, дело другое! Да, взгляните-ка на нее! Она единственная из всех подарила мне сына!
Марион снова стала самой собой, однако выражение лица у нее было такое, словно она завидовала жене Сквайра.
— Ах, Джеймс, не берите в голову! Он вел себя в высшей степени… вульгарно, как выразилась бы Стелла Лейси… Подумать только, потомок старинного рода, которому следовало бы быть джентльменом, а он так глуп и необразован!
Викарий недоуменно посмотрел на Марион.
— Но он вовсе не…
— Что было потом, дитя мое? — перебил его густой бас сэра Генри Мерривейла.
Марион вздрогнула, как будто Г.М. неожиданно грубо хлопнул ее по плечу наподобие Сквайра Уайата.
— Ничего особенного. Он умчался на полной скорости. Митинг протеста переместился к аптеке. Аптекарь, мистер Голдфиш… — Марион взглянула на викария, и в глазах ее заплескалась тревога. — Джеймс!
— А?
— Они распалялись все сильнее, когда я проходила мимо второй раз, на обратном пути сюда. Мистер Булл особенно разошелся. Как по-вашему, они не явятся в ризницу, чтобы причинить вам неприятности?
Возможно, нервы викария и были на пределе. Но впервые в его глазах мелькнула искра надежды, возможно нехристианской, но вполне естественной, смешанной с радостью.
— Вы считаете, это возможно? — живо спросил он, напрягая плечевые мускулы. — Вы правда так считаете?
— Нет, конечно нет! Они не посмеют! Но если… боюсь, помощи от местных жителей вам будет мало. Вам помогут только… только…
Дверь внезапно распахнулась и так же быстро захлопнулась — неизвестно, для вящей театральности или нет. Присутствующие оказались лицом к лицу с низкорослым и коренастым доктором Иоганном Шиллером Шмидтом.
Доктор Шмидт всегда был воплощением того, что в переводе с его родного языка называлось «бодрость и веселость». Доктор Шмидт всегда улыбался, смеялся или раскатисто хохотал, навещая пациентов, хотя диагноз объявлял так возвышенно и мрачно, что больные пугались. Он смотрел на мир сквозь очень большие очки в толстой золотой оправе. На нем была плохо сшитая визитка и брюки в полоску — костюм лишь подчеркивал его коренастость. Кроме него, никто в Стоук-Друиде не носил цилиндра.
Сквозь свои золотые прожекторы доктор в полной мере излил на викария бодрость и веселость.
— Полагаю, я иметь счастье видеть пастор Хантер? — вопросил он низким баритоном и поклонился. На лице его расплылась улыбка. — Простите меня! Я прийти к фам по серьезному делу, хотя в определенном смысле оно есть жутка.
— А… ах, шутка, да! Здравствуйте, доктор!
На голове доктора Шмидта виднелся легкий пушок, словно подшерсток; ясно было, что и он скоро сойдет. Доктор склонил голову набок.
