— Ну, что слышно в уголовном мире? Есть что-нибудь интересное?
Хроот, широкоплечий исполин, отрицательно покачал головой.
— Ну а у вас как, доктор? Может быть, вы что-нибудь расскажете?
— По крайней мере, один интересный случай есть, — ответил доктор поверх стакана с апельсиновой горькой. — Совершенно классический случай, который одобрительно приветствовал бы Нестор нашей науки. Один из тех, на которых он построил свою теорию, вызвавшую наиболее страстную полемику.
— Вы сказали об этом пациенту?
— Наоборот. И не собираюсь говорить ему. Если он придет еще раз, приложу все старания к тому, чтобы вытеснить из его головы факты.
— Почему?
— Ему нет еще девятнадцати лет. Это молодой мечтатель-идеалист. И расскажи я ему миф об Эдипе, прибавив, что это рассказ о нем самом, он убил бы или себя, или меня. Это было бы печально для обеих сторон, но всего печальнее для первой.
Комиссар улыбнулся несколько недоуменно.
— Эдипе? — спросил он.
— Разве вы не помните мифа о царе Эдипе? Ему было предопределено судьбой убить своего отца и жениться на матери. И Нестор нашей науки клянется честным словом, что, если бы каждый из нас давал волю своим врожденным инстинктам, такая трагедия разыгрывалась бы чаще всего в нашем мире.
Отвращение выразилось на лице комиссара. Он отставил от себя стакан.
— Да нет, вы сами не верите в то, что говорите! — почти взвизгнул он. — Убить своего отца… и это называется наукой! Это самое омерзительное, что я слышал в моей жизни!
Доктор одобрительно кивнул головой.
— Ну да, врожденные инстинкты не так уж хороши, — согласился он. — Какой-то философ сказал, что наибольшее чудо, какое ему известно, это город — любой город, — потому что тысяча существ, главный инстинкт которых убивать, живут вместе, не бросаясь в остервенении друг на друга. Но если Нестор нашей науки не ошибается, то страсти, которые живут в нас в зрелом возрасте, весь наш ужасный эгоизм и все его проявления — это ничто в сравнении с тем, что было заложено в нас в детском возрасте!
— Ах, оставьте, он совершенно не прав! Этого быть не может! — воскликнул комиссар. — Остерхаут, горькой!
— Ну подумайте, — сказал доктор. — Разве все наше развитие до момента рождения не представляет как бы итог развития всего нашего рода? Разве мы не должны проделать соответственное духовное развитие? Мы появляемся на свет с инстинктами всех наших предков. Впоследствии они сдерживаются под влиянием воспитания и дисциплины, но они проявляются затем снова, и где? — в наших снах! Там мы появляемся такими, какие мы есть на самом деле. Во сне мы совершаем поступки, на которые не решаемся бодрствуя! Во сне мы впадаем снова в свойственное нашему детству необузданное самовозвеличивание, и в нем нет недостатка ни в неудержимом стремлении к обладанию, ни в ревности или кровожадности — уверяю вас. Вы смотрите назад на это детство сквозь завесу тридцати-сорока лет и говорите, что оно было невинно! Оно было бессознательно, но отнюдь не так невинно, как вы думаете! И Нестор моей науки…
— Не хочу больше слышать о его омерзительных утверждениях, — проговорил комиссар дрожащим голосом. — Остерхаут, горькой!
— Возможно, что он заходит слишком далеко, — согласился доктор. — Из того, что он был основоположником анализа, составившего целую эпоху, отнюдь не следует, что он должен быть непогрешимым теоретиком. Знаете, даже я нахожу, что он слишком обобщает! Одно только верно: столкнись он с таким случаем, как у меня…
— Вы всё настаиваете на этом случае. А может быть, вы мне назовете фамилию? Конечно, я никому не скажу ее. Или профессиональная тайна не позволяет этого?
— Все, что доверяется мне, доверяется как духовному отцу, — ответил доктор. — Но, друг мой, я знаю вас и знаю, что вы не болтун. Его зовут — приготовьтесь к неожиданности — Аллан Фиц-Рой.
Комиссар отставил от себя стакан.
— Почтовый ящик 526? — спросил он.
— Почтовый ящик 526.
Комиссар долго сидел, о чем-то думая.
— Убить своего отца, — пробормотал он, — и…
Не окончив фразы, он залпом выпил горькую.
Когда доктор Циммертюр и он вышли из погребка, хриплые голоса выкрикивали о выходе «Вечерней газеты». И увидев один из заголовков, оба поспешили купить по экземпляру газеты.
«Таинственная смерть» — вот что стояло в заголовке. «Джеймс Фиц-Рой найден мертвым в своей обсерватории».
Убийство?
Комиссар посмотрел поверх газеты на доктора взором, в котором светилось подлинное уважение.
Что же касается доктора, то его круглое лицо стало бледным, как молодой месяц.
На другой день доктору Циммертюру пришлось напрячь все свои силы, чтобы провести утренний прием. У него было много пациентов, но ни один из них ни на йоту не заинтересовал его. Единственный пациент, которого он ожидал, не явился.
Неужели это возможно? Неужели его молодой «пациент» разрешил свою собственную проблему так поспешно и так радикально? Вся его внешность говорила противное. С виду он был мечтателем. Но если мечтатель проснулся и посмотрел в глаза действительности, что тогда? Что случится, если внезапно разбудить лунатика, блуждающего по краю пропасти? Результат был бы, конечно, плачевным, — но доктор не мог, не хотел верить этому.
Газетные статьи были пространны, как это полагается при такой сенсационной смерти, но не проясняли сущности дела.
Джеймс Фиц-Рой был найден мертвым в своей обсерватории. Одна сторона головы была размозжена камнем до неузнаваемости. Кто бросил камень, осталось неизвестным, но было очевидно, что он должен был быть брошен с большой силой и меткой рукой. На полках обсерватории имелся богатый выбор камней разной величины, так как Джеймс Фиц-Рой занимался также и геологией. Был ли брошен один из этих камней, осталось невыясненным, потому что они были разбросаны в большом беспорядке, но это было вполне вероятно. Дело в том, что в саду около обсерватории не было найдено ни одного камня, ну а камень не такое орудие, которое в наши дни несут издалека. Но если даже допустить, что Джеймс Фиц-Рой был убит одним из принадлежавших ему камней, это все же не объясняло, кто именно бросил камень. Никто из посторонних не приходил в тот вечер к хозяину дома — это уверенно говорили все обитатели дома. А благодаря положению обсерватории было почти невозможно, чтобы кто-нибудь посторонний мог незаметно пробраться туда.
Кто же тогда?
Газеты не отвечали на этот вопрос, но они не знали того, что было известно доктору. Еще один человек знал это благодаря той нескромности, в которой в первый раз в жизни был повинен доктор.
А что думал этот человек? И что он намеревался предпринять?
Когда доктор Циммертюр отправился на розыски комиссара, его лицо было дряблым, изборожденным морщинами, и в глазах не было ни следа свойственной ему дерзкой любознательности. Найдя его в погребке усиленно курившим, доктор облегченно вздохнул. Раз он сидит здесь, дело не так серьезно. Но несколько слов Хроота лишили его всякой уверенности.
— А вот и вы, милый друг, — промямлил комиссар. — А я как раз направлялся к вам.
— Да, к вам. Я хотел заранее поставить вас в известность об аресте и вместе с тем просить вас верить мне, что этот арест не стоит ни в какой связи с тем, что вы мне рассказали вчера.
Доктор почувствовал, как пот выступил у него там, где в молодости росли волосы. Он был так поражен, что не мог вымолвить слова. Наконец он пролепетал:
— Не может быть!
— Нет, может! — Комиссар произнес это ясным и определенным, но низким голосом. — К сожалению, нет иного выбора — и вообще какого-либо сомнения. Мы допросили весь персонал дома, мы осмотрели местность вокруг дома, двери, окна и пол в доме, и все приводит к одному и тому же заключению относительно личности убийцы. То, что здесь произошло убийство, не подлежит никакому сомнению, так как ведь совершенно невероятно, чтобы человек сам ударом камня в голову размозжил себе череп. Но если он не сделал этого сам, то он был убит своим собственным…
Доктор умоляюще поднял руку.
— Теория — одно, практика — другое, — пробормотал он. — Можно сколько угодно ставить теоретический диагноз, но, когда видишь, что он подтверждается, все же испытываешь ужас. Но что же приводит вас к убеждению, что… что никто другой…
— Ну слушайте, — сказал комиссар, — если вы третьего дня во время приема столкнулись с классическим случаем, то на такой же классический случай натолкнулись и мы при нашем расследовании. Во-первых: третьего дня около девяти вечера был дождь, и, когда нас вызвали, почва была еще совершенно сырая. Но в саду у виллы мы не обнаружили нигде ни единого следа, а вилла с обсерваторией окружена со всех сторон узкими садовыми клумбами. Во-вторых: все слуги — а их трое — были в тот вечер дома. Они готовы поклясться, что они не впускали в дом никого из посторонних после пяти часов вечера, когда вернулся молодой Фиц-Рой. Прислуга — две честные крестьянские девушки из Фрисландии и престарелый болезненный слуга с Валькерона, который много лет уже служит в этой семье. Достаточно взглянуть на них, чтобы понять, что эта тройка не может солгать даже при всем ее желании. В-третьих: молодой Фиц-Рой держал себя странно весь вечер. Вернувшись домой, он прошел прямо в библиотеку и заперся там до обеда. Мать с большим трудом убедила его прийти пообедать. Он почти не разговаривал с родителями и лишь по временам украдкой «странными глазами посматривал на отца» — это выражение подававшей обед горничной, не мое. В-четвертых: через несколько часов после обеда, около половины десятого, мать слышала, как он прошел к отцу, который сидел в обсерватории. Она сообщила об этом совершенно откровенно, по-видимому, желая помочь нам определить время, когда произошло убийство. Сын сам признается, что он ходил туда на некоторое время, но утверждает, что при его уходе ничего особенного не произошло. Никто не слышал, когда он спустился вниз, но затем Джеймса Фиц-Роя нашли мертвым.
