Он потом расспросит обо всем Кэй. Она может говорить, не опасаясь, что утомит его.
— Пей.
И она выпила после него, из того же стакана.
— Видишь, Франсуа, все это далеко не блестяще выглядит, и ты совсем напрасно…
Напрасно что? Фраза была довольно туманная. И все же он ее понял…
— Видишь ли, теперь, когда я тебя узнала получше…
Совсем тихо, так, что он скорее угадал слова, чем услышал:
— Подвинься немного, не возражаешь?
И она скользнула к нему на кровать. Она была почти голой, а он в одежде, но они на это не обращали внимания, это не мешало их объятиям.
Она прошептала, почти прижав губы к его уху:
— Знаешь, здесь никогда ничего не было, клянусь.
Он не испытывал страсти, физического желания. Ему, наверное, пришлось бы вспомнить отдаленные времена, может, даже детство, чтобы вновь ощутить то сладостное и чистое состояние, в которое он сейчас погрузился.
Он ласкал ее, но не только тело, а как бы ее целиком. У него было впечатление, что он вбирает в себя всю Кэй и сам без остатка растворяется в ней.
Они долго лежали так, не двигаясь, не говоря ни слова, и всем своим существом тянулись друг к другу. В это время глаза их были полузакрыты, и каждый видел совсем рядом зрачки другого и читал в них невыразимый восторг.
Опять же в первый раз, он не проявил сегодня заботы о возможных последствиях их близости и увидел, как округлились ее зрачки и приоткрылись губы, почувствовал ее легкий вздох и услышал голос, который произнес:
— Спасибо.
Тела их теперь могли спокойно отдыхать. Им нечего было на этот раз опасаться того чувства легкой горечи, которое наступает обычно после страсти. Они могли спокойно лежать, не стесняясь и не стыдясь друг друга.
Сладостная истома заставляла их двигаться в замедленном темпе по комнате, залитой солнечным светом. Как будто солнце старалось специально для них.
— Ты куда, Франсуа?
— Пойду загляну в холодильник.
— Ты голоден?
— Нет.
Разве же он полчаса тому назад, а может и больше, не собирался пойти бросить взгляд в кухню? Она была цветастенькая, недавно покрытая эмалевой краской. В холодильнике оставался кусок холодного мяса, грейпфрут, лимон, несколько переспелых помидор и масло в плотной бумаге.
Он стал есть холодное мясо, беря его прямо руками, был похож на мальчишку, который грызет яблоко, украденное в чужом саду.
Не прерывая еды, пришел в ванную к Кэй. И она заметила:
— Ну вот видишь, ты же проголодался.
Но он упрямо отрицал это, не переставая и улыбаться, жевать.
— Нет.
Потом он расхохотался оттого, что она не может понять.
Через день он отправился на радио, чтобы принять участие в передаче, где играл довольно смешную роль француза. Гурвич на сей раз не жал ему руку, а держал себя как подобает режиссеру: строго по-хозяйски. Рукава его рубашки были засучены, рыжая шевелюра всклокочена. За ним бегала секретарша с блокнотом и стенографировала то, что он говорил.
— Ну что я вам скажу, старина! Обзаведитесь хотя бы телефоном и оставьте ваш номер в моем секретариате. Трудно даже вообразить, что еще существуют в Нью-Йорке люди без телефона.
Все это его не волновало. Он оставался спокойным, безмятежным. Он расстался с Кэй первый раз за сколько же дней? За семь? За восемь? Цифры были смешными и даже неуместными, ибо все равно счет у них шел на вечность.
Он настаивал, чтобы она пошла с ним, даже если бы ей пришлось подождать где-нибудь, пока он записывается.
— Нет, дорогой мой. Теперь ты вполне можешь идти один.
Он вспоминает, что, когда она сказала «теперь», они оба рассмеялись, ибо понимали, сколько всего кроется за этим словом!
И все же он уже начал предавать ее, во всяком случае, ему так показалось. Он должен был пройти с 66-й улицы на 6-ю авеню, сесть там на углу на автобус и ехать домой, но вместо этого он отправился пешком. Уже смеркалось. Он обещал:
— Я вернусь у шести часам.
— Это совершенно не важно, Франсуа. Возвращайся когда захочешь.
Почему-то, хотя это совсем от него не требовалось, он упрямо повторил:
— Не позже шести.
И вот в шесть часов, без нескольких минут, он входит в бар «Ритца»!
Он понимал, зачем он сюда приходит, и ему было немного стыдно. Обычно каждый вечер там бывал Ложье с какими-нибудь французами, или постоянно живущими в Нью-Йорке, или приезжими. Попадались там и другие иностранцы.
Это немного напоминало ему атмосферу парижского ресторана Фуке. Когда он только приехал в США и еще никто не знал, что он собирается в этой стране остаться и тем более зарабатывать себе на жизнь, приходили журналисты и фотографировали его.
Мог ли он точно сформулировать, чего он здесь хочет сегодня? Может быть, в конечном счете просто сказалась потребность в предательстве, в желании дать волю дурным наклонностям, которые дрожали в нем? А может быть, все дело в его стремлении отомстить Кэй?
Но отомстить за что? По-видимому, за те дни и ночи, что они провели вдвоем, в одиночестве, которое он с каким-то неистовством стремился сделать как можно более полным. Дело доходило до того, что он сопровождал ее за покупками, помогал накрывать на стол, наполнял для нее воду в ванне и тому подобное. Он совершенно добровольно стремился делать все, что могло бы создать абсолютную близость, интимность между двумя существами, стереть даже те элементарные границы стыдливости, которые существуют между лицами одного пола или, скажем, в скученной тесноте казармы.
Он хотел этого яростно, страстно. Почему же теперь, когда она его ждет и он сам настаивал на том, чтобы она его ждала, он входит в «Ритцу» вместо того, чтобы схватить такси или сесть в автобус?
— Хелло! Привет, старина!
И все же он сюда пришел не ради этой дешевой фамильярности, которую терпеть не мог. А возможно, он оказался здесь, чтобы убедиться, что связующая их нить не была чересчур натянутой и он сохранял определенную свободу действий или чтобы уверить себя, что, несмотря ни на что, он еще остается самим собой, актером Франсуа Комбом?
Четыре человека, может, шесть, а то и все восемь, сидели за двумя круглыми столиками. Из-за этой поверхностной фамильярности трудно было понять, кто тут старый друг, а кто здесь впервые, и кто платит за выпивку, и как, уходя, они умудряются находить свои шляпы в куче головных уборов, с трудом помещающихся на вешалке.
— Я тебя представлю…
Женщина, американка, с сигаретой со следами губной домады, в позе, заимствованной с обложки иллюстрированного журнала.
Он слышит то, что обычно говорят, когда его знакомят с кем-либо:
— Один из самых симпатичных французских актеров, вы, несомненно, знаете его имя — Франсуа Комб.
Один француз с крысиной физиономией — не то промышленник, не то какой-то финансист с темным прошлым (он сам не знал, почему так ему не понравился этот тип) — буквально пожирал его глазами.
— Я имел удовольствие видеть вашу жену примерно шесть недель тому назад. Погодите-ка. Это было, кажется, в «Лидо», а у меня, кстати, есть в кармане…
И он достал французскую газету, только что полученную в Нью-Йорке…
Уже несколько месяцев Комб не докупал французских газет. На первой странице была помещена фотография его жены.
«Мари Клэруа, изящная и волнующая исполнительница главной роли… «
Нет, он совсем не нервничал. Ложье явно ошибался и напрасно пытался успокоить его взглядом. Нисколько ни нервничал. Доказательством могло служить то, что, когда вся эта публика, выпив порцию аперитивов, удалилась и с ним остался один Ложье, он повел речь только о Кэй.
— Я хотел бы, чтобы ты мне оказал услугу и нашел работу для одной моей знакомой девушки.
— Сколько лет этой девушке?
— Точно не скажу, примерно лет тридцать или тридцать три года.
— В этом возрасте в Нью-Йорке уже не называют девушками.
— И что это означает?
— Что она уже упустила свой шанс. Извини, что говорю тебе так прямо, поскольку я, кажется, кое о чем догадываюсь. Она хорошенькая?
— Это зависит от точки зрения, от того, как на нее посмотреть.
— Так всегда говорят. Она, конечно, начинала как show girl[3] лет четырнадцать или пятнадцать тому назад, не так ли? Потом отхватила какой-нибудь приз, и дальше дело не пошло…
Он нахмурился и ничего не ответил. Ложье, может быть, и жалел его, но был способен видеть мир только глазами Ложье.
— Ну а что она умеет делать, твоя дева?
— Ничего.
— Да ты не сердись, малыш. Я пекусь и о твоей, и о ее пользе. Видишь ли, здесь нам некогда играть в прятки. Я серьезно тебя спрашиваю: что она умеет делать?
— Я серьезно тебе отвечаю: ничего.
— Способна ли она стать секретарем, телефонисткой, манекенщицей или еще я не знаю чем?
Комб понимал, что он зря все это затеял. В этом была его вина.
Он уже расплачивался за свое предательство.
— Послушай, старик… Бармен! Повторите!
