Жанна шла по пятам за своей подругой, чтобы не дать ей предаваться размышлениям.
– Занесем его в комнату.
– А на площадке ему что, плохо?
– Да.
Нужно было, чтобы Мад обязательно сегодня же вечером разгрузила сундук, и тетка стала ей помогать, стараясь не выглядеть заинтересованной его содержимым.
– Мы с Дезире поднимем пустой сундук на третий этаж. Он не тяжелый. Ты можешь закрыть свою дверь; Спокойной ночи, Мад.
Та, стоя лицом к стене, ответила чуть слышно после минутного молчания:
– Спокойной ночи.
Вот теперь все.
А этим утром Мад еще не спускалась. Ей трудно было спуститься. Она, должно быть, не раз прислушивалась у двери ко всем хождениям в доме. Ей, конечно, хотелось есть. Мать была внизу. Где ее брат, она не знала. А знала ли она, что тетка не выходила из комнаты?
Вероятно, она слышала голос доктора Бернара, шаги Дезире по лестнице.
Около десяти часов вдруг скрипнули перила, а потом затрещала ступенька лестницы; кто-то остановился на полдороге.
Затем, как показалось бы многим, воцарилась тишина, но Жанна так напряженно вслушивалась, что до нее доносилось даже тиканье часов в одной из комнат второго этажа.
Она расправила простыню, провела обеими руками по затылку, приглаживая свои бесцветные волосы, глубоко вздохнула, улыбнулась и наконец произнесла:
– Заходи.
Стоящей в коридоре Мад не оставалось ничего, кроме Как сделать шаг вперед.
– Садись.
Она указала ей на стул, который совсем недавно занимал доктор Бернар, но нерешительность племянницы – едва ощутимая, словно излучение, улавливаемое лишь некоторыми сверхчувствительными приборами, – заставила Жанну добавить:
– Но сначала будь добра, опусти шторы, ладно? Думаю, от яркого света у меня заболят глаза.
Это было неправдой, но Жанна знала, что Мадлен вошла в ее комнату чуть ли не как в исповедальню, и девушку лучше отделить от освещенного солнцем города. Мад снова надела черное платье; от нее пахло свежевымытым телом, ее опрятность сразу обращала на себя внимание, волосы были приглажены с особой тщательностью. Она почти не воспользовалась пудрой и совсем не накрасила губы.
Она казалась совсем юной, прямо-таки пансионеркой, если бы не округлившиеся бедра и живот, которые делали ее зрелой женщиной.
– Садись, – повторила Жанна, поскольку девушка продолжала стоять, держа руку на спинке стула.
Они молчали, но уже иначе, чем вчера вечером. На этот раз, можно сказать, они погрузились во взаимное созерцание, значительное и целомудренное, Мадлен не смотрела в глаза тетке, а остановила свой взгляд на ее руке – опухшей, посиневшей, лежащей поверх простыни; Жанна видела, как хлопают длинные ресницы девушки, и понимала, что та в конце концов вздернет подбородок, но до этого момента говорить ничего не следовало.
И действительно, племянница подняла лицо – без улыбки, без вызова, лишь с выражением усталости.
– Что вы думаете обо мне? – спросила она голосом, который только усилием воли заставила не дрожать.
– Я думаю, Мад, что в эту минуту передо мной маленькая девочка, которая отдала бы все на свете, чтобы ощутить себя чистой.
Глаза Мад округлились и наполнились влагой.
– Как вы это узнали? – едва успела она пролепетать, прежде чем рухнуть на руку своей тетки и разразиться плачем.
Время ответов еще не наступило. Да и нечего было ответить сразу; обильные горячие слезы, текущие в три ручья, были слишком драгоценными, чтобы их останавливать. Мад не отрывала лица от старой опухшей руки, сотрясения рыдающего тела передавались кровати, а Жанна свободной рукой задумчиво перебирала мягкие каштановые волосы девушки.
– По... чему... – начала было Мад, страдая от икоты, – по... чему...
Она непроизвольно улыбнулась тому, что не может нормально произносить слова, снова заплакала, но ее лицо, залитое слезами, уже было просветленным.
Понемногу она восстанавливала дыхание, но еще мучилась икотой, мешавшей говорить.
– Как глупо! Я никогда ни перед кем так не плакала.
Можно сказать, что она, глядя на свою тетку с заплывшим левым глазом, задавалась тем же или почти тем же вопросом, что и доктор Бернар. Другие тоже задавали себе этот вопрос – Луиза, Анри, даже месье Сальнав, – каждый по-своему, и все, вплоть до Дезире, были заинтригованы и поставлены в тупик.
Но старую женщину этот вопрос смешил, смешил даже больше, чем вопрос племянницы, в ответ на который она грустно и чуть таинственно улыбалась. Мад не могла разгадать эту улыбку. Она была еще в том возрасте, когда все окружающее воспринимается лишь в преломлении к собственной персоне.
– Почему вы поверили в меня?
– Да потому, что я знала – ты не разочаруешь меня.
– Впервые в меня кто-то поверил. Мне всегда не доверяли. Я была еще маленькой девочкой, а мать мне постоянно говорила: «Спорю, что ты врешь!» И папа, когда у меня возникало желание приласкаться к нему, спрашивал с усмешкой: "Чего ты хочешь? Что тебе нужно? "
А вот вы ничего не сказали. Вы ничего не спрашивали. Ни в чем меня не упрекали.
– Ты этими упреками, наверное, переполнена доверху?
– Да. Как вы догадались? Вряд ли вам кто-то рассказал, потому что никто не верит, что у меня могут быть угрызения совести или вообще какие-нибудь чувства. Меня считают черствой, властолюбивой, интересующейся только собой да своими развлечениями. Особенно развлечениями, верно?
И тут раздался неприятный иронический и горький смешок, словно Мад взяла фальшивую ноту.
– Анри должен был вам рассказать о моих развлечениях, о моих грязных забавах. Вчера вечером он заявил мне, что сейчас вам все скажет, чтобы вы помешали мне уехать. Я ждала, что вы появитесь в моей комнате – разгневанная, переполненная обвинениями, будете стыдить меня за мое поведение. Однако вы ничего не сказали. Вы и сейчас мне ничего не говорите.
Да! Вы поняли, что я ощущаю себя грязной! Вот послушайте! Этим утром я так тщательно мылась, словно мне нужно было что-то стереть с себя. Каждый раз, когда я возвращалась домой, я принимала ванну. Вы будете смеяться, но я даже мыла голову и полночи сушила волосы.
Ее речь стала более быстрой, более отрывистой; она встала и Ходила по комнате, останавливаясь, чтобы выжидательно взглянуть на тетку.
– Вы не спрашиваете, почему я поступила так?
– Нет.
– Вы и это знаете? Я вот спрашиваю себя, знаю ли я это сама, и иногда думаю, что поступила так только из желания замарать себя.
Она с раздражением оглядела стены комнаты:
– Весь этот дом, жизнь, которую здесь ведут, слова, которые произносят, все эти мелкие каждодневные заботы... В ваше время тоже было так?
– С той разницей, что мой-то отец – ты его знала, – воспитывал нас гораздо строже и мы не имели права разговаривать за едой, покидать столовую без разрешения, выходить на улицу без сопровождения прислуги. Он запрещал возражать ему и опаздывать хоть на минуту к столу. Если бы я спустилась к завтраку в тапочках и халате, то, думаю, мне могли бы надавать оплеух, но мне и в голову не могла прийти мысль попробовать. В семь тридцать утра я должна была прибрать комнату, застелить постель и быть готовой.
– Вы ушли из дома... – сказала Мад совсем тихо, робко, но так, словно это объясняло все.
– В двадцать один год.
– А до этого?
– Ждала.
– Вы никогда не позволяли себе такого, как я, до ухода?
– Нет.
– Совсем-совсем?
– Совсем-совсем.
– Почему?
– Не знаю, Мад.
– У вас не было случая?
– Такие случаи есть всегда.
– Из-за религиозности?
– В шестнадцать лет я не думала о религии.
– Из-за...
– Да. Ты недавно уже употребила это слово. Из-за чистоты. Из-за мысли, что во мне есть чистота. Еще, может быть, потому, что я знала, что мой отец занимается этим с каждой горничной: однажды, неожиданно войдя в погреб, я застала его врасплох.
– Мой отец таким не был. Я не верю в это. Это, должно быть, ужасно.
– Да. Мне было только тринадцать лет, и на меня это произвело огромное впечатление.
И Жанна добавила с улыбкой:
– Помню, я поклялась себе, что никогда не позволю сделать это с собой ни одному мужчине. Потом-то я поняла, что это может быть прекрасным, если...
– ...если любишь, – с горечью закончила Мад. – А я никогда не любила. Не знаю даже, было ли у меня хоть когда-нибудь желание. Во всяком случае, я на это уже не способна. Мужчины вызывают у меня отвращение, и несколько раз, когда я была с ними, мне ужасно хотелось отомстить за себя. Нет-нет, я вовсе не собираюсь мстить. Просто я ищу себе оправдание. Не нужно было начинать, понимаете? А я начала, чтобы быть, как все.
Но это еще не все. Я хотела этого больше, чем другие. Я всегда стремилась делать больше и лучше, чем другие. В школе, вплоть до предпоследнего года, я была первой в классе. А в тот год судьба распорядилась так, что я была только второй, и в следующем, последнем году я и не пыталась заниматься и нарочно оказалась среди отстающих.
