Он не опустил глаз. Он оглядел всех, кто там был, начиная со свояка, на котором его взгляд задержался несколько раз, посмотрел и на мистера Боэма — этот отвернулся к окошечку для заказной корреспонденции, делая вид, что ему там что-то нужно. Такого ли удара он ждал, за тем ли пришел? Значит, он нуждался в подтверждении, которое получил от Вогэна? У Спенсера нашлось бы что сказать в ответ. К примеру, когда Кристина объявила, что выходит замуж, Уэстон из кожи вон лез, лишь бы этому помешать, и не скрывал, что, с его точки зрения, деньги Вогэнов должны достаться семье Вогэнов, а не будущим отпрыскам Эшби. Он так ловко защищал интересы своих собственных деток, что Кристина подписала завещание, точного содержания которого Спенсер не знал, однако свояка оно вроде бы успокоило. Не кто иной, как Уэстон, составил брачный контракт, по которому Эшби оказывался посторонним в собственном доме. И теперь он внезапно задумался, почему все же у Кристины нет детей — в самом ли деле потому, что замуж она вышла на четвертом десятке? Они с женой всегда избегали разговоров на эту тему, и кто знает, может быть, все куда сложнее, чем ему казалось. Еще в прошлом году Вогэн получил из рук в руки пять тысяч долларов в обмен на…
Да что толку? Он ничего не ответил, ничего не сказал, дал им всем на себя поглазеть и пошел к своему почтовому ящику, вынимая на ходу связку ключей из кармана. Он был доволен собой. Он держался достойно — так, как решил держаться в подобных обстоятельствах. И тут его чуть не выбил из колеи сущий пустяк. В ящике поверх нескольких писем и проспектов лежала почтовая открытка, она упала на пол картинкой вверх; картинка представляла собой грубо намалеванную виселицу; была там еще какая-то подпись, которую он не успел прочесть. Кто-то единственный из полутора десятков зрителей засмеялся.
Эшби наклонился, подобрал открытку и не глядя бросил ее в большой ящик для мусора. Случай на почте, с его точки зрения, приравнивался к объявлению войны. Та или другая сторона должна была объявить войну. Теперь его совесть чиста; он широким размеренным шагом пересек улицу и зашел к продавцу газет, не спеша и ни на кого не обращая внимания. Ему мучительно хотелось знать, повторятся ли в будущем загадочные телефонные звонки, А убийца? Знает ли он уже? Был ли он сейчас там, на почте?
С газетами под мышкой Спенсер неторопливо дошел до дома, попыхивая трубкой, из которой вырывалось облачко синего дыма. С дальнего конца улицы он заметил в окне спальни Шейлу или, во всяком случае, фигуру, которая могла быть только Шейлой. Но пока он подошел ближе, она успела исчезнуть. Расскажет ли он Кристине о том, что произошло? Он в этом еще не уверен. Смотря по настроению. Тут следует выяснить одну подробность.
Он подумал об этом еще утром, в постели. Проснувшись, он лежал с полузакрытыми глазами, пока Кристина причесывалась перед туалетом. Он видел два ее лица: настоящее и отраженное в зеркале, а она не знала, что за ней наблюдают, и, оставаясь сама собой, нахмурив брови, думала о своем.
Сейчас он пойдет к себе в закуток. У него хранится старый желтый конверт с фотографиями — там и его родные, и сам он в детстве; он помнит фотографию матери, которую собирается сравнить с той Кристиной, какую видел сегодня утром. Если впечатление его не обманывает, странная у него судьба. Хотя, в сущности, ничего удивительного. И, может быть» этим все объясняется.
Кристина нынче утром тоже пряталась за шторой, смотрела, как он подходит к дому, и думала, что он ее не замечает. Ей уже известно? В этом нет ничего невозможного: с Уэстона станет позвонить ей из автомата.
Славная она женщина. Любит его, делает все, что может, ради его счастья — точно так же в своих комитетах она борется с нищетой и страданиями.
— Есть новости в газетах?
— Я еще не смотрел.
— Тебя вызывает Райен.
— Он звонил?
Она смутилась. Он понял: дело нешуточное. Только теперь он заметил на столе небольшой желтоватый бланк.
— Эту повестку принесли из полиции. Ты должен в четыре быть в Личфилде у коронера. Я спросила курьера, в чем дело. Насколько я поняла, они хотят заново допросить всех свидетелей, потому что зашли в тупик и начинают расследование с нуля.
Спокойствие Спенсера встревожило жену, но иначе он не мог. Она смотрела на него, а он думал не о ней и не о Белле, а о матери, которая, наверно, и сейчас живет в Вермонте.
— Хочешь, я поеду с тобой?
— Нет.
— В котором часу будешь есть?
— Как тебе удобнее.
Он пошел в закуток, затворил за собой дверь. Записал на листе бумаги число и время происшествия на почте, как будто в один прекрасный день это может оказаться важным, и в конце записи поставил несколько восклицательных знаков. Потом выдвинул ящик, достал конверт и разложил перед собой фотографии. Детские снимки не интересовали его, да их было и не так много, все больше групповые школьные фото. Портрет отца был у него только один, очень маленький, — там отцу двадцать пять, и он улыбается поразительной улыбкой, в которой беззаботное веселье смешано с меланхолией. Спенсер не похож на отца, разве что удлиненной формой головы да длинной шеей с выпирающим кадыком.
Он нашел то, что искал, — фотографию матери в синем платье со стоячим воротничком, схватил валявшуюся на столе лупу — снимок был очень мал, и стал его рассматривать; на лице его проступила горечь. Трудно сказать, чем похожи обе женщины: дело тут не в чертах лица, а в выражении; но главное — чисто человеческое сходство. Он не ошибся утром, глядя на Кристину, когда она причесывалась. Обе они относятся к одному типу. И, может быть, мать, на которую у него накопилось столько злобы, на самом деле тоже делала все, что могла, чтобы отец был счастлив. Счастлив, но на ее лад. Ей необходимо было, чтобы он был счастлив на ее лад. Она не сомневалась во всеобщем одобрении, поскольку ее взгляды совпадали со взглядами ее круга. В церкви она распевала так же истово, как Кристина, и не опасалась, что ряды верующих сомкнутся, оставив ее в стороне.
Так что же, остается признать, что он женился на Кристине инстинктивно, чтобы попасть под ее защиту, верней, подчиниться ее воле и спастись от самого себя?
Как видно, он всегда боялся, что кончит так же, как отец.
Отца он почти не знал. Все, что ему было известно, рассказали родные, главным образом мать. Спенсер очень рано поступил в школу-интернат, лето чаще всего проводил в детском лагере, а не то его отправляли к теткам, которые жили далеко, так что ему редко доводилось видеть отца и мать вместе. У отца были любовницы. Так говорили. Позже Спенсер понял, что это не вполне справедливо. Насколько ему удалось воссоздать прошлое, сопоставляя факты, отец, бывало, пропадал где-то целыми неделями, словно уходил под воду, а потом его обнаруживали в злачных местах Бостона, Нью-Йорка, а то и Чикаго или Монреаля. Он бывал там не один, но дело было не в женщине, не в женщинах. Он пил. Его пытались лечить, два раза он ложился в клинику. Ясно, что он оказался неизлечим, — иначе родные не оставили бы эти попытки. Когда Спенсер был мальчишкой, мать, глядя на него, качала головой и вздыхала:
— Только бы он не пошел в отца!
А сам он всегда был убежден, что станет таким же, как отец. Потому-то смерть отца и привела его в такой ужас. Ему было семнадцать, когда его вызвали из колледжа на похороны. В тот раз он остался в тени. В центре внимания был покойный. Но все равно Спенсер испытал тогда примерно те же чувства, что в это воскресенье в церкви. Может быть, потому-то и нахлынули на него во время службы эти ощущения? В день похорон церковь была переполнена, потому что отец был из хорошей семьи, а мать — урожденная Харнесс, ее семья была еще влиятельней. Люди сплотились вокруг гроба в каком-то единодушном неодобрении, и пастор с явным облегчением распространялся о том, что пути Господни неисповедимы. Господь наконец избавил всех от Стюарта С. Эшби. На самом деле Эшби выстрелил себе в рот из пистолета, и — любопытная подробность! — осталось неизвестно, откуда он взял оружие. Было, конечно, расследование. Вмешательства полиции избежать не удалось.
Самоубийство произошло в Бостоне, в меблирашках; в конце концов задержали женщину, которая была при Эшби в момент смерти и удрала, прихватив его часы.
Даже соболезнования подразумевали только одно: «Наконец-то, дорогая, вы избавлены от этого креста!»
Отец оставил прекрасное письмо, в котором просил прощения. Мать поняла его буквально и читала всем подряд; одному только Спенсеру пришло в голову, что в некоторых выражениях, если перечесть их еще раз, чувствуется какая-то горестная ирония.
— Надеюсь, ты никогда не станешь пить. Ведь если ты пошел в него…
Он так боялся, что до двадцати пяти лет не притрагивался даже к пиву. Его не столько пугал какой-то определенный порок, какая-то конкретная опасность, сколько смутное влечение, которое испытывал он к некоторым кварталам города, к некоторым улицам и даже к некоему определенному освещению, определенной музыке, чуть ли не к запахам. Ему казалось, что есть целый мир, принадлежащий матери, мир покоя и чистоты, безопасности и разума, и этот мир рано или поздно может изгнать его, как изгнал отца. Но в минуты откровенности с самим собой он понимал, что все не так, что на самом деле его самого подмывает отвернуться от этого мира, перечеркнуть его, восстать против него. Иногда он ненавидел этот мир.
