Потом он стал рассказывать о своем брате, убитом за пять лет до того в Северной Ирландии:
— После его смерти титул перешел ко мне. Большая часть того, что я, как ожидалось, должен был ценить в жизни, досталась мне вследствие чьей-нибудь смерти.
Не «того, что я ценю», отметил про себя Дэлглиш, а «того, что я, как ожидалось, должен был ценить».
К заглушающему все остальные запахи аромату ладана начала примешиваться едкая вонь свечной гари. Поднявшись со стула, Дэлглиш оставил свечу догорать — ее бледный язычок уже чадил — и, проследовав через неф, углубился в запрестольную часть церкви.
В звоннице Феррис установил свой специальный металлический столик и аккуратно разложил на нем «трофеи», снабженные ярлычками и упакованные в пластиковые пакеты. Отступив на несколько шагов, он осматривал их с чуть озабоченным видом лоточника на церковном базаре, проверяющего, представил ли он свой товар наиболее выигрышным образом. И ведь в самом деле, горделиво выставленные напоказ и задокументированные, эти заурядные вещи обрели почти ритуальную значимость. Туфли, одна из которых с клинышком грязи, налипшим между каблуком и подошвой; замызганная кружка; промокашка с налезающими друг на друга мертвыми значками, оставленными мертвой рукой; ежедневник; остатки последней трапезы Харри Мака; закрытый бритвенный футляр и занимающая, как изюминка коллекции, центральную часть стола открытая опасная бритва с клейкими от свернувшейся крови лезвием и костяной ручкой.
— Нашли что-нибудь интересное? — спросил Дэлглиш.
— Ежедневник, сэр. — Феррис сделал движение, словно хотел достать что-то из кармана.
— Не нужно, — перебил его Дэлглиш. — Просто расскажите.
— Дело в последней странице. Похоже, он вырвал записи, касающиеся последних двух месяцев, и сжег эти странички отдельно, а потом просто бросил ежедневник сверху. Обложка лишь слегка подкоптилась. На последней странице — сводный календарь на этот и следующий годы. Она нисколько не опалена, но верхней половины недостает. Кто-то оторвал ее. Думаю, он мог использовать ее как жгут, чтобы перенести огонь от фитиля газовой колонки.
Дэлглиш поднял пакет с туфлями.
— Возможно, — согласился он, но мысленно добавил: «Хотя и маловероятно. Для убийцы, который спешит — а этот убийца спешил, — слишком ненадежный и медленный способ добыть огонь. Если он не имел при себе ни зажигалки, ни спичек, ему, разумеется, удобнее всего было взять коробок из держателя, прицепленного к колонке». Дэлглиш повертел в руках туфли и сказал: — Ручная работа. Есть причуды, от которых трудно избавиться. Мысы начищены, бока и каблуки потускнели и немного запачканы. Похоже, их пытались оттереть. Но следы грязи сохранились вот здесь по бокам и под левым каблуком. В лаборатории, возможно, обнаружат царапины.
Едва ли так выглядят туфли человека, проведшего день в Лондоне, если, конечно, он не ходил по паркам или по тропе вдоль канала. Но Бероун вряд ли мог прийти в церковь Святого Матфея по этой тропе; к тому же в церкви нигде нет следов того, что он чистил здесь обувь. Но это опять-таки теоретизирование в обгон фактов. Надо надеяться, что удастся выяснить, где провел Бероун свой последний день на этой земле.
В дверях появилась Кейт Мискин.
— Док Кинастон закончил свою работу, сэр, — сказала она. — Все готово, чтобы увезти тела.
Массингем ожидал, что Даррен живет в одном из многоэтажных жилых зданий, принадлежащих местному муниципалитету. Вместо этого, когда удалось-таки вытянуть из мальчика его настоящий адрес, оказалось, что его дом расположен на короткой и узкой Эдгвайр-роуд в окружении дешевых неопрятных кафе, которые держали преимущественно греки и выходцы из Гоа. Когда машина свернула на нее, Массингем вспомнил, что бывал здесь прежде. Именно тут они со стариной Джорджем Персивалем, когда еще оба служили «на земле» сержантами, купили как-то два отличных вегетарианских обеда навынос. Даже имена владельцев того кафе, экзотические и давно забытые, вспомнились теперь: Алу Гоби и Саг Бхаджи. С тех пор здесь мало что изменилось; это по-прежнему была улица владельцев мелких ресторанных заведений, кормивших таких же, как они сами, небогатых людей вкусно и дешево. Хотя было утро, самое тихое время суток, в воздухе уже витали ароматы карри и специй, напомнившие Массингему, что после завтрака прошло несколько часов, а пообедать в ближайшее время особой надежды нет.
На улице имелся только один паб, располагавшийся в высоком и узком викторианском здании, зажатом между китайской домовой кухней и индийским кафе в стиле тандури, — мрачно-непривлекательный, с приклеенным на окне небрежно нацарапанным меню, извещавшим на ломаном английском: «Сасиски с пурэ», «Сасиски и жаркое из капусты и кортошки с мясой», «Мяса печеная в тесте». Между пабом и кафе имелась маленькая дверь с единственным звонком и табличкой, на которой значилось только имя: «Арлин». Даррен наклонился, достал ключ, как оказалось, спрятанный у него в кроссовке, встал на цыпочки и сунул его в замочную скважину. Массингем последовал за ним по узкой голой лестнице. Когда они добрались до верха, он спросил:
— Где твоя мама?
Все так же молча мальчик указал на дверь слева. Массингем деликатно постучал и, не получив ответа, открыл ее.
Шторы были задернуты, но сквозь тонкую ткань проникал тусклый свет, и Массингем увидел, что в комнате царит впечатляющий беспорядок. На кровати лежала женщина. Он подошел и, пошарив рукой, нащупал выключатель ночника. Когда выключатель щелкнул, женщина недовольно заворчала, но не шелохнулась. Она лежала на спине, на ней не было ничего, кроме короткого запахивающегося пеньюара, из которого выпросталась покрытая сетью синих прожилок грудь, расплющившаяся поверх розового шелка как медуза. Тонкая полоска помады очерчивала открытый слюнявый рот, из которого при дыхании выдувался и опадал пузырь. Женщина тихо всхрапывала, и у нее булькало в горле, словно его перегораживала пленка. Брови были выщипаны по моде тридцатых годов: тонкие нарисованные дуги изгибались высоко над линией натуральных. Они придавали лицу, даже спящему, клоунски удивленный вид; впечатление усугубляли круглые пятна румян на обеих щеках. На стуле возле кровати стояла большая открытая банка вазелина, к кромке которой прилипла муха. Спинка стула и весь пол были усеяны разбросанной одеждой, а крышка комода, который, судя по установленному на нем овальному зеркалу, служил и туалетным столиком, сплошь покрыта бутылками, грязными стаканами, баночками с гримом и пакетами бумажных салфеток. Посреди всего этого бедлама нелепо выглядела консервная банка с веточкой фрезии, обвязанной аптечной резинкой. Нежный аромат цветка заглушался запахом виски и греха.
— Это твоя мама? — спросил Массингем.
Он едва удержался, чтобы не продолжить: «И часто она бывает в таком виде?», — но вместо этого вытолкал мальчишку из комнаты и закрыл дверь. Он очень не любил расспрашивать детей об их родителях и не собирался делать это теперь. Налицо была довольно заурядная драма, но это работа комиссии по делам несовершеннолетних, не его, и чем скорее кто-нибудь из ее служащих приедет сюда, тем лучше. Его точила мысль о том, что Кейт сейчас уже наверняка вернулась на место преступления, и он испытал прилив неприязни к Дэлглишу, который вовлек его в эту неприятную историю, не имевшую отношения к делу.
— Даррен, а ты где спишь? — спросил он.
Мальчик указал на другую дверь, и Массингем легонько подтолкнул его туда.
Это была крохотная, чуть больше коробки, комната с единственным высоко прорезанным окном. Под ним стояла узкая кровать, застеленная коричневым армейским одеялом, а рядом — стул, на котором была аккуратно разложена коллекция разнообразных предметов: модель пожарной машины; стеклянный купол, в котором, стоило его потрясти, поднималась миниатюрная снежная метель; две модели гоночных автомобилей; три больших стеклянных шарика с прожилками; еще одна консервная банка, на сей раз с букетом роз — их головки на длинных стеблях без шипов уже начали никнуть. Старенький комод — единственный, помимо кровати и стула, предмет мебели — был завален неуместными в этой комнате предметами: аккуратными стопками мужских рубашек в нераспечатанных прозрачных конвертах, женским бельем, шелковыми шарфами, банками консервированного лосося, бобов, супов; было здесь по вакуумной упаковке ветчины и языка, три конструктора для сборки моделей кораблей, пара тюбиков помады, коробка игрушечных солдатиков и три флакона дешевых духов.
Массингем слишком долго прослужил в полиции, чтобы предаваться сантиментам. Некоторые правонарушения — жестокое обращение с детьми или животными, насилие над немощным стариком — могли вызвать впечатляющую вспышку его знаменитого фамильного темперамента, который не одного его предка довел до дуэли или трибунала. Но даже такие вспышки он со временем научился контролировать. Однако теперь, сердито оглядывая эту детскую комнату с ее убогим уютом и порядком, свидетельствующим о потугах на ребячью самостоятельность, видя эту жалкую банку с цветами, которые, как догадался Массингем, мальчик поставил сам, он испытал прилив бессильной ярости против пьяной шлюхи, дрыхнущей в соседней комнате.
