Как-то к вечеру, спустя неделю после возвращения Эрмы, тебя пригласили к телефону, и ты услышал в трубке ее голос. Шел дождь, ей стало тоскливо и одиноко, и она пригласила тебя приехать к ней пообедать тет-а-тет.
Ты поехал.
Трудно восстановить то впечатление, которое произвела на тебя тогда Эрма. Безусловно, ты был польщен оказанным тебе вниманием; это так же точно, как то, что ты не был в нее влюблен. Ты всегда говорил это себе — с миссис Дэвис, с Миллисент и с Люси, — значит, ты никогда никого не любил? Ну а остальные, они любили? Некоторые люди, кажется, ощущают это иначе… Да черт с этим! Ты с готовностью принял радушный жест Эрмы отчасти потому, что знал: любой из самоуверенных молодых хлыщей много дал бы, чтобы она пригласила его пообедать с ней наедине.
В тот вечер она была с тобой очень приветлива и мила; она умела быть такой, когда хотела. Обед был превосходным; и вы с ней выпили достаточно много вина.
После обеда сидели вдвоем в маленькой комнате за библиотекой. Окна были открыты в сад, она играла на фортепьяно и пела модные «шансон», которые ты никогда не слышал, а потом подошла, уселась рядом с тобой на диване и стала рассказывать о Европе — о ее людях, городах, реках, о побережье Средиземного моря. Ты чувствовал, что тебе нечего рассказать ей, но, будь справедлив к себе, ты же всегда умел великолепно поддерживать разговор, когда на карте ничего не стояло. Она всегда с удовольствием слушала твои приправленные язвительностью рассказы о капитанах индустрии, которые выводили стройные ряды бледных бухгалтеров и хорошеньких стенографисток на борьбу с глупым и диким миром. В конце концов, ты прекрасно понимал, что с тобой происходило, и, только когда ты осмеливался принять участие в этой борьбе, становился бессловесным идиотом.
Ты сидел в тот вечер на диване, разговаривал, слушал и восхищался белоснежными уверенными руками Эрмы, их прелестными, нервными, какими-то вспархивающими жестами, ее точеной шеей. Она еще не остригла свои волосы. Из блестящей золотистой массы то здесь, то там выбивался непослушный локон.
Эрма только что закончила свой рассказ о молодом французе, который дважды сопровождал ее в путешествии по Европе, умирая от любви. В Каннах он достиг пика эмоционального напряжения и попросил у нее взаймы десять тысяч франков. Она вдруг замолчала и, посмотрев на тебя, заметила:
— Есть одна вещь, которая здорово восхищает меня в тебе. Ты помнишь, что однажды мы с тобой обручились?
Это прозвучало совершенно неожиданно, но тебе удалось усмехнуться.
— Нет, — сказал ты, — а разве это и в самом деле было?
— И ты никогда не говорил об этом Дику? По крайней мере, мне так кажется…
— Не говорил.
— И когда я… забыла об этом, ты тоже просто забыл.
На этот раз твоя улыбка вышла совершенно естественной.
— Не мог же я тебе крикнуть: «Эй, вы ничего не обронили?..» К тому же я был робок…
Она поцеловала свой пальчик и приложила его к твоим губам:
— Ты очень милый. Терпеть не могу всяких объяснений. Хотя вполне возможно, что ты с радостью забыл о нашем обручении.
— Безусловно. Я собирался стать великим писателем и опасался, что женитьба отвлечет меня от работы.
Она картинно вздрогнула:
— Бр-р! Не будем об этом, а то все это звучит так, как будто с тех пор прошли целые десятилетия. Господи, тебе только двадцать пять, а мне — двадцать семь!
Мы еще так молоды!
— В следующем месяце мне исполняется двадцать шесть.
— Правда? Тогда мы устроим вечеринку и заставим всех принести тебе подарки.
Ты ничего на это не ответил; за несколько дней до твоего дня рождения должна была вернуться Люси, и вы с ней собирались отправиться к каньону Кайахога, чтобы попрощаться с осенью.
После этого вечера ты получал множество приглашений от Эрмы — на теннис, на чай, на танцы, — большинство из них принимал, но вел себя осторожно; однажды ты уже обжегся на этом обманчивом пламени и теперь боялся его. Без сомнений, она наслаждалась своим особым положением в Кливленде, и это отражалось на тебе; она часто предпочитала тебя другим, приглашая тебя сопровождать ее на обеды или в ложу театра. Ты из кожи вон лез, чтобы быть милым и приятным собеседником. Достиг определенной репутации и положения; люди, которые едва тебя замечали как одного из деловых помощников Дика, начали искать твоего общества и заботливо приглашать на все светские приемы. Вы редко оставались с Эрмой наедине. Она была внимательна и дружелюбна, только и всего. Сказала, что считает тебя единственным человеком в Кливленде, который способен хорошо танцевать и интересно говорить.
Как-то днем она позвонила в офис и спросила, не можешь ли ты приехать к ней на обед пораньше, она это подчеркнула — пораньше. И когда тебя провели в библиотеку, Эрма сразу же появилась там и объявила:
— Скоро придет Дик, он намерен говорить о делах. Я считаю тебя своим советником и должна признаться, что немного подавлена наполеоновскими планами милого Дика, поэтому прошу тебя присутствовать при разговоре.
Ты пришел в ужас:
— Боже мой, Эрма, но я не могу так. Ты хочешь сказать, он не знает, что я здесь?
— Разумеется, не знает. Это будет приятным сюрпризом.
— Но я не могу! Это просто глупо. Дик — настоящий профессионал; то, что он предложит, будет надежно. Неужели ты не понимаешь, что я не могу в этом участвовать? Как ты не видишь, что это покажется ему наглым бесстыдством?
Она слегка прищурила глаза; ты впервые видел ее такой, в голосе зазвучали стальные нотки.
— Наглым! — рассмеялась она. — Билл, дорогой, я вовсе не требую, чтобы ты оказал сопротивление Наполеону. В этом нет необходимости. Если понадобится, то я сама этим займусь. Но в делах ты — специалист. И я действительно настаиваю на твоем присутствии. Мы можем сказать ему, что мы живем с тобой, чтобы проверить, стоит ли нам быть вместе и дальше.
Когда чуть погодя появился Дик, он не потрудился скрыть ни своего удивления, ни недовольства моим присутствием. Он даже не понизил голос, обращаясь к Эрме:
— Мне показалось, ты сказала, что будешь одна.
— Я забыла про Билла, — беззаботно щебетала она. — Он часто заходит, чтобы развеять мое одиночество. Если это действительно так конфиденциально…
— Нет, — сказал Дик. — Это не важно.
Впервые вы собрались втроем, без посторонних. За обедом разговор шел о рыбной ловле Дика и о мелочах.
Ты испытывал облегчение, видя, как быстро Дик забыл о своем раздражении. По мере продолжения обеда он становился все более добродушным.
— Удивляюсь, как тебе удается так часто завлекать Билла на другой конец города, — сказал он Эрме. — Кому же он доверяет охранять свою пастушку? Правда, не скажешь, чтобы в этом была большая необходимость.
Эрма посмотрела на него, затем перевела взгляд на тебя:
— Так у тебя есть пастушка?
— Как, ты с ней незнакома? — спросил Дик. — Не знаю, где он ее нашел, но прошлой весной пару раз приводил ее на танцы, и она тут произвела настоящий Фурор. Молоденькая, хорошенькая и очень милая. Пожилые мужчины при одном взгляде на нее вздыхают о своей прошедшей молодости. Мы все приглашали ее отобедать, но Биллу удалось лишить ее аппетита. Она не соглашалась даже просто покататься, ездила только с Биллом. Именно поэтому он отказался от рыбалки. Она пригласила его провести отпуск с ней и помочь на ферме. Ты и правда не видела ее? Она действительно стоит того, чтобы на нее полюбоваться. — Он обратился к тебе: — Ты, случайно, еще не зажарил и не съел ее?
Ты объяснил, что Люси проведет на ферме остаток лета и вернется в Кливленд через неделю-другую.
— Я-то думала, что ты рассказал мне все свои секреты, — с упреком сказала тебе Эрма, — и вдруг оказывается, что у тебя есть прелестная пастушка, о которой я не слышала!
— Это не секрет, — коротко сказал ты, — и она вовсе не моя.
— Как бы не так! — пробубнил Дик, набив рот мороженым.
Ты решил уйти сразу после обеда и изобретал подходящий предлог, когда поймал взгляд Эрмы, который ясно говорил, что она разгадала твои намерения и ты можешь забыть о них. Вы все перешли в библиотеку, туда подали кофе и сигареты. Ты чувствовал себя раздраженным и не в своей тарелке, когда Дик, переставив стул ближе к Эрме, стал ей рассказывать о своих делах.
Недавно последовавшая смерть старого Мейнелла, адвоката, объяснял он, вызвала необходимость по-новому распорядиться состоянием Эрмы. До совершеннолетия Эрмы их состояние контролировалось трастовым комитетом под наблюдением Мейнелла. Дику исполнился двадцать один год, и ему была передана половина состояния; но когда двумя годами раньше совершеннолетия достигла Эрма, ее половина перешла под собственный контроль, однако она передала полномочия на управление Мейнеллу, по предложению адвоката. Со смертью Мейнелла истекли и его полномочия.
— Акционерный капитал должен быть представлен на очередном собрании владельцев акций, — продолжал Дик, — и в этом-то все дело. Конечно, если хочешь, ты можешь сама присутствовать на этих собраниях, там нет ничего особенно сложного, выбор директоров и все в этом духе. Но я хотел узнать, не передашь ли ты мне полномочия на свою часть акций, чтобы я участвовал с ними в голосовании вместе со своими. Это было бы проще всего. Если ты окажешься где-нибудь в Японии или в Сингапуре, ты же не сможешь сама присутствовать на этих собраниях.
