— Я так и знал, опять вы со своей галантереей! Бантер, все на ваше усмотрение. У вас на примете какая-то конкретная ткань?
— Боюсь, вы меня неверно поняли, милорд. Я имел в виду такие тонкие материи, как семейная жизнь. Бывает, когда джентльмен начинает перестраивать свое хозяйство на семейный лад, его супруга желает принять участие в выборе камердинера, и в таких случаях…
— Бантер! — воскликнул Уимзи, порядком удивленный. — Могу я узнать, как вы дошли до таких идей?
— Путем умозаключений, милорд.
— Вот что бывает, когда учишь людей вести расследование. Похоже, я сам взрастил в своем доме ищейку. Скажите, продвинулись ли вы настолько, чтобы определить имя дамы?
— Да, милорд.
Последовало молчание.
— И что? — смиренно спросил Уимзи. — Что скажете, Бантер?
— Очень достойная леди, с вашего позволения, милорд.
— Правда, она производит впечатление? Обстоятельства, конечно, не самые обычные.
— Да, милорд. Я бы даже позволил себе смелость назвать их романтическими.
— Вы можете себе позволить еще большую смелость и назвать их отвратительными, Бантер.
— Да, милорд, — сказал Бантер с сочувствием.
— Не станете бежать с корабля, Бантер?
— Ни в коем случае, милорд.
— Тогда не пугайте меня больше. Нервы у меня уже не те. Вот записка. Отнесите ее и сделайте все возможное.
— Хорошо, милорд.
— И еще, Бантер.
— Да, милорд?
— Кажется, я превращаюсь в открытую книгу. Мне бы очень этого не хотелось. Если вы вдруг заметите, что я становлюсь уж слишком прозрачен, намекните мне, пожалуйста.
— Конечно, милорд.
Бантер деликатно удалился, а Уимзи подошел к зеркалу.
— Я вот ничего не замечаю, — сказал он сам себе. — Розы щек вроде не увяли, да и на лбу никаких лилий в росе не наблюдается.[42] Хотя Бантера, похоже, все равно не проведешь. Ну да ладно. Дело прежде всего. Значит, я обложил уже одну, две, три — четыре норы.[43] Что дальше? Может, заняться Богеном?
Обычно, когда Уимзи требовались сведения о ком-то из богемы, он прибегал к помощи мисс Марджори Фелпс. Она зарабатывала на жизнь изготовлением фарфоровых статуэток, так что чаще всего ее можно было найти в мастерской — ее собственной или чьей-то еще. Телефонный звонок в десять утра, скорее всего, застал ее дома у плиты за приготовлением омлета. Во времена расследования в клубе «Беллона»[44] мисс Фелпс и лорда Питера связывали некие отношения, из-за которых посвящать ее в дело мисс Вэйн было не совсем удобно и даже жестоко, но сроки поджимали и уже не приходилось выбирать помощников, так что Уимзи решил оставить щепетильность в стороне.
Он позвонил Марджори и обрадовался, услышав наконец в трубке «Алло!».
— Марджори! Это Питер Уимзи. Как поживаете?
— Спасибо, хорошо. Рада вновь слышать ваш чудесный голос. Чем я могу помочь лорду-детективу?
— Вы не знаете некоего Вогена? Он связан с нераскрытым убийством Филиппа Бойза.
— О, Питер! Вы взялись за это дело? Великолепно! На чьей вы стороне?
— Защиты.
— Браво!
— Отчего же такой восторг?
— Как же, ведь защита гораздо интереснее и сложнее.
— Боюсь, что да. Вы, кстати, не знакомы с мисс Вэйн?
— И да, и нет. Видела ее пару раз в компании Бойза, Вогена и прочих.
— Она вам нравится?
— Не то чтобы очень.
— А он? В смысле, Бойз.
— Он меня никогда не интересовал.
— Нет, я хотел сказать, Бойз вам нравился?
— Он никому не нравился. Кто-то попадался на его удочку, кто-то нет. Понимаете, он не был ясноглазым всеобщим любимцем.
— Хм. А что Воген?
— Ходил за ним по пятам.
— Хм.
— Верный пес. Из тех, что без конца твердят: ничто не должно мешать раскрытию талантов моего гениального друга.
— Хм.
— Прекратите говорить «хм»! Хотите увидеться с этим Богеном?
— Если это не очень вас затруднит.
— Заезжайте за мной вечером на такси — объедем все обычные места. Где-нибудь непременно на него наткнемся. Да и на вражеский лагерь, если он вас интересует, — я о группе поддержки Гарриет Вэйн.
— А, девушки, которые давали показания в суде?
— Да. Думаю, Эйлунд Прайс вам понравится — она презирает всех, кто носит брюки, но в беде не бросит.
— Я приеду, Марджори. Не хотите вместе поужинать?
— Я бы с радостью, Питер, но не могу — страшно много работы.
— Ладно! Тогда заеду за вами около девяти.
В девять вечера Уимзи сидел в такси с Марджори Фелпс, намереваясь совершить тур по мастерским.
— Я сделала немало телефонных звонков, — сказала Марджори, — и думаю, мы найдем его у Кропотки. Они обожают Бойза, большевиков и музыку, выпивка отвратительная, но русский чай пить можно. Такси нас подождет?
— Да. Судя по вашим словам, нам, возможно, придется спасаться бегством.
— Как приятно быть богатым. Сюда, через двор, направо, за конюшнями Петровича. Лучше пропустите меня вперед.
Когда они, спотыкаясь, поднялись по узкой, захламленной лестнице, из-за дверей на верхнем этаже до них донесся шум, в котором сливались дребезжание пианино, визг струнных и звон столовых приборов, — очевидно, веселье было в самом разгаре.
Марджори громко постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, резко ее распахнула. Уимзи, следовавшему за ней по пятам, ударила в лицо густая волна тепла, шума, дыма и запаха жареного.
Маленькая комната тускло освещалась одной-единственной электрической лампой, спрятанной в фонарь из разноцветного стекла, и была до отказа набита людьми, чьи обтянутые шелком ноги, обнаженные руки и бледные лица плавали у Уимзи перед глазами, как светляки в мутном полумраке. Через всю комнату медленно проплывали туда-сюда кольца табачного дыма. Антрацитовая печка в одном углу, раскаленная докрасна и грозящая удушьем, соперничала с газовой плитой в другом, превращая комнату в одну большую жаровню. На печке стоял большой дымящийся чайник, на приставном столике — большой дымящийся самовар; у плиты, переворачивая вилкой колбаски, склонилась над сковородой темная фигура, в то время как некий помощник колдовал в духовке над чем-то, что острый нюх Уимзи среди и без того сложного букета верно определил как копченую селедку. На пианино, стоявшем прямо в дверях, молодой человек с буйной рыжей шевелюрой играл нечто чехословацкое, а на скрипке ему подтягивало существо неопределенного пола, но удивительной гибкости, одетое в жаккардовый свитер. На вошедших никто не обратил внимания. Марджори, переступая через многочисленные ноги, пролезла к худой молодой даме в красном и закричала ей прямо в ухо. Та кивнула и сделала Уимзи знак подойти. Он добрался до худой дамы, которой его представили очень лаконично: «Знакомьтесь: Питер — Нина Кропотки».
— Очень приятно! — прокричала мадам Кропотки, стараясь перекрыть общий гвалт. — Садитесь рядом со мной. Ваня принесет вам чего-нибудь выпить. Не правда ли, грандиозно? Станислас просто гений, его новая пьеса о станции «Пикадилли» — это что-то потрясающее, n’est-ce pas? Пять дней он ездил по эскалатору, чтобы впитать нужные тональности.
— Колоссально! — проревел Уимзи.
— Вы правда так думаете? О, да вы настоящий ценитель! Вы поняли, что это вещь для целого оркестра. На фортепьяно она вообще не звучит. Тут нужна сила, нужны медные духовые, нужны литавры — баммммммм! Вот! Но и так можно уловить саму форму, структуру. Все! Это самый конец! Великолепно! Божественно!
Тут какофония прекратилась. Пианист скривился и утомленно огляделся по сторонам. Когда скрипач положил инструмент и поднялся с места, по ногам стало понятно, что это все-таки скрипачка. Все разом загалдели. Перегнувшись через сидевших рядом гостей, мадам Кропотки дважды обняла обливавшегося потом Станисласа. С плиты подняли сковороду, плюющуюся раскаленным жиром, раздался крик «Ваня!», через мгновение прямо перед Уимзи возникло мертвенно-бледное лицо, и низкий голос рявкнул: «Что будете пить?», в то время как над плечом Уимзи зловеще зависло блюдо с копченой селедкой.
— Спасибо, — сказал Уимзи, — я только что поужинал. Только что поужинал! — вскричал он в отчаянии. — Я сыт, complet![45]
Марджори, способная на более пронзительный тон и решительный отказ, пришла Уимзи на помощь.
— Ваня, сейчас же уберите эту гадость! Меня от нее тошнит. Принесите нам чаю, чаю, чаю!
— Чаю! — повторил мертвенно-бледный господин. — Дайте им чаю! Что вы думаете о симфонической поэме Станисласа? Мощно, ново, скажите? Революционный дух толпы — столкновение и бунт в самом сердце машины. Да уж, буржуа будет над чем подумать!
— Ха! — усмехнулся кто-то у Уимзи над ухом, как только замогильного вида господин отвернулся. — Это все ерунда. Буржуазная музыка. Программная. Миленькая! А вы послушайте «Экстаз на букве Z» Вриловича — чистая вибрация и никаких замшелых правил. Станислас много из себя корчит, но его музыка — сплошное старье, вы только послушайте: все диссонансы так и просятся к разрешению. Так, замаскированная гармония, и больше ничего. Но этих он, конечно, с потрохами купил своей рыжей гривой и костлявостью.
