Она взглянула на Соу Ха и заговорила невероятно быстро — слова, казалось, сыпались из нее, как горох в пустое ведерко:
— Знаешь, что привлекало в нем женщин? То, что он был одиноким, и когда они душой и телом отдавались ему, он становился еще более одиноким, на них это действовало подобно чарам, так удав завораживает кролика. Женщины в своем тщеславии склонны считать, что лед мужского одиночества непременно растает в теплоте нежности. Они сами шли к нему! Он же к ним не шел никогда. Я относилась к нему точно так же, как и все остальные. Теперь же я другая. Я была его женой! Теперь я его вдова! Пусть эти любовницы попробуют прийти в суд, пусть попробуют со мной схватиться в открытую. Теперь не ускользнешь через черный ход, чтобы сесть в машину с шофером в ливрее, которая поджидает тебя около подъезда. Теперь уж не отговоришься тем, что пишешь портрет. Теперь им всем придется выйти из укрытия и вступить со мной в открытую схватку.
Соу Ха даже не кивнула, но по глазам ее можно было заключить, что она все слышала.
— Кто убил его? — спросила она.
На лице Хуаниты вдруг отразилось изумление:
— Как? Я думала, ты знаешь. Его убила любовница, та, что писала портрет. — В ее глазах было столько яда и ненависти, что ими, казалось, в одно мгновение наполнилась комната.
Соу Ха медленно поднялась с кресла.
— Наверное, нам лучше уйти и оставить тебя наедине с твоим горем?
Хуанита горько усмехнулась:
— Моим горем… Будь он жив, горя было бы куда больше. Он собирался развестись со мной! Я — как мотылек на незажженной лампе — стоит включить ее, как крылышки в одно мгновение сгорают. Но я любила его. Я одна действительно любила его, потому что понимала его. Понимать тех, кого любишь, — это у нас в крови. У кого у нас, спрашиваете? — она хмыкнула. — Никто не знает. Бывают дети без отцов. У меня же нет ни отца, ни матери. Только одна я знаю, какого я роду-племени, так же, как и Джекоб: только он один знал, каких он корней. Она вздохнула и, понизив голос, сказала: — Очень мило с вашей стороны, что вы пришли, но я не могу спокойно разговаривать. Когда-то я любила одного парня. До знакомства со мной он потерял руку в бою. Он рассказывал мне о своих приключениях при свете луны, когда слова с особенной силой проникают в душу. Быть может, оттого, что я была такой молодой, я ужасно злилась на него из-за этих рассказов, но все то, что он говорил тогда, произвело на меня неизгладимое впечатление. Я никогда не забуду этого. И вот теперь со мной происходит то же самое: любимый мой умер, и боль настолько сильна, что я просто не чувствую ее. Но я почувствую ее позже и тогда выброшусь из окна…
Тебе что, не по себе от моих слов, милая? И этому молодому человеку тоже? Что ж, если так, я об этом совсем не жалею. Вы сами пришли, я вас не приглашала. Я рада вас видеть, но чувства свои подавлять не собираюсь. Я это никогда не делала и делать не буду. Женщина создана для чувств. Я знаю, что представительницы твоего народа говорят о терпении, о смирении и покорности, тогда как в вас самих чувства так и бурлят, вроде кипящей воды под крышкой чайника.
Соу Ха перехватила взгляд Терри и кивнула головой. Уходя, она протянула руку Хуаните:
— До свидания!
Хуанита обняла китаянку, прижала ее к себе, потом отступила назад и устало махнула рукой.
— Приходите еще, — пригласила она, — и если увидите, что окно разбито, ищите меня внизу во дворе.
Дверь за ними захлопнулась, они стали спускаться по лестнице.
Соу Ха повернулась к Терри.
— Вы видели портрет? — спросила она почти шепотом.
Терри Клейн мрачно кивнул.
Терри Клейн свернул на Гранд-авеню и сбавил скорость до десяти миль в час. Соу Ха, сидевшая рядом с ним, смотрела прямо перед собой сквозь ветровое стекло, взгляд ее ничего не выражал. С тех пор, как они покинули квартиру Хуаниты Мандры, она не проронила ни слова.
Терри пытался тщательнейшим образом проанализировать события последнего часа, поэтому он был благодарен Соу Ха за молчание. Это характерно для китайцев, подумал он, она сказала, что имела сказать, и теперь молчит. Девушка его собственной расы наверняка не отказала бы себе в удовольствии высказать свои соображения или забросать его градом вопросов. Соу Ха же укрылась в храме самых сокровенных мыслей, предоставив возможность и ему сделать то же самое.
Перед ними лежал причудливый, порожденный таинственным смешением Востока и Запада мир — мир Чайнатауна в Сан-Франциско. Китайские иероглифы горели неоновым огнем, в кровавых отблесках которого густой туман, казалось, превращался в вино. В зеркальных витринах, ярко освещенных электрическим светом, красовались тончайшей работы вышивки, выполненные искусными руками при дрожащем пламени стареньких лампадок.
Терри остановил машину перед одной из этих витрин. Он задумчиво посмотрел на шелковое пестрорядье.
Его слух тронули нежные звуки голоса Соу Ха:
— Вы думаете об этой художнице? Не отводя глаз от витрины, он покачал головой и грустно сказал:
— Знаете, Вышитое Сияние, я думаю об этом мерзком, до предела деформированном мире, где все поставлено с ног на голову, где женщины слепнут за несколько лет от того, что вынуждены сидеть по многу часов при тусклом свете за вышивками, покупаемыми потом людьми, слишком ленивыми даже для того, чтобы заштопать свои продырявившиеся чулки.
— Таков закон жизни, — заключила она с убежденностью фаталиста.
— Нет, это не закон жизни, это закон, установленный самим человеком. Это такой порядок вещей, при котором одна ошибка громоздится на другую, — горько возразил Терри, — причем ущербность заложена в нем изначально. И вот когда этот порядок приобретает законченную форму, вдруг выясняется, что в нем нет никакой логики. Все самым невероятным образом запутано, одна ошибка так легко влечет за собой другую, что просто невозможно определить, в чем, собственно, корень зла. Вы понимаете о чем я, Соу Ха? Однажды в Гонконге я видел женщину. Было далеко за полночь. Она сидела на тротуаре и вышивала при тусклом свете уличного фонаря. Рядом на жестком цементе спали две ее дочери. Одной было лет одиннадцать — двенадцать, другой — около девяти. Свет от уличного фонаря был слабым и красноватым. Женщина наклонилась вперед и, напрягая зрение, следила за каждым старательно выводимым стежком. Время от времени она отвлекалась от своего занятия, чтобы грязным рукавом платья вытереть слезы, которые текли у нее из глаз от чрезмерного напряжения. Пройдет всего несколько месяцев, и она ослепнет, подумал я тогда. Быть может, та вышивка, за которую она выручила потом несколько центов, красуется теперь в этой ярко освещенной витрине.
Теплые пальцы Соу Ха сжали ладонь Терри Клейна.
— Я рада, Перворожденный, что вы думаете об этом. Женщине в Китае вы не поможете, но попытайтесь помочь своей художнице. Спокойной ночи.
Она открыла дверцу машины, легко выскользнула наружу и почти тут же была проглочена толпой, которая бесконечным шаркающим потоком текла по узкому тротуару.
Легкий перестук китайских башмачков, лязгающий звон трамваев, певучие интонации кантонского диалекта, пробивающиеся сквозь журчание включенного мотора… Некоторое время Терри сидел совершенно неподвижно. Затем нажал на ручку переключения передач и отпустил педаль сцепления.
Убедившись в том, что его никто не преследует, он поехал в мастерскую Веры Мэтьюс.
Альма Рентон открыла дверь только после того, как он постучал во второй раз и тихо назвал ее по имени. Она устала настолько, что кожа на лице приобрела серый оттенок; чтобы скрыть его, ей пришлось прибегнуть к помощи помады и румян. Но на лице, тронутом печатью столь глубокой усталости, ярко-красные губы и нарумяненные щеки смотрелись смешно и нелепо.
Радостно вскрикнув, она бросилась к нему в объятия и крепко прижалась к его груди.
— Терри! Я так рада, что вы вернулись! Время тянулось так медленно, я вся извелась.
— Вы не отвечали на телефонные звонки, — сказал он.
— Я боялась, Терри. Я подумала, что, если это звонят Вере, мне придется объяснять, кто я такая и что я здесь делаю, ну а если мне… Я просто не решилась бы… Я не должна никого видеть до тех пор, пока…
— Пока? — спросил он, когда она в нерешительности замолчала.
— Пока не придет Синтия.
— Синтия у прокурора округа.
— Я знаю. Садитесь, Терри. Там на столе виски, вода, лед. Налейте себе сами, а мне не надо.
— А может, все-таки выпьете, чтобы взбодриться?
— Нет, нет, я уже пробовала. Бесполезно.
— Что, так плохо? — Терри устроился в кресле рядом со столиком и бросил в бокал несколько кусочков льда.
Положив ногу на подлокотник кресла, она смотрела на Терри, который поверх льда плеснул в бокал совсем немного янтарного цвета жидкости и залил все это шипящей газированной водой из сифона.
— Терри, а вы, похоже, не очень-то любите спиртное?
