Через два часа он обнаружил, что зашел довольно далеко в деловую часть города. Был ясный, морозный февральский день. С Гудзона дул пронизывающий ветер, донося легкие запахи весны. Слышались пронзительные гудки буксиров и гулкий рев паромов. Над складами и пирсами висело неяркое зимнее солнце, освещая унылые пейзажи прилегающих к порту районов.
Внезапно Ноултон развернулся и быстро зашагал обратно. Он объявил войну — жесточайшую из всех возможных, и у него не было времени для подготовки.
Он постарался прийти в себя и собраться с мыслями, связать концы с концами; он поймал себя на том, что пытается делать математические вычисления, чтобы убедиться в своей способности соображать, и громко рассмеялся. «Это хороший признак, — сказал он самому себе, — раз я еще могу смеяться».
Он вдруг обнаружил, что, сам не зная как, очутился у входа в дом на Тридцатой улице. Несколько мгновений он нерешительно смотрел на дверь, потом вошел и поднялся в свою квартиру на втором этаже.
Он посмотрел на небольшие настенные бронзовые часы — было половина пятого. Его поезд на Запад уходил с Центрального вокзала в половине восьмого.
Ноултон сел в кресло у окна, чтобы еще раз попытаться привести мысли в порядок, но тщетно. Перед его мысленным взором стояла одна картина и закрывала собой все остальное.
Его не мучили угрызения совести, которые приходят только после долгих страданий. Он только понимал, что все в нем перекрывает одна всепоглощающая боль.
«Но если я не могу думать, то по крайней мере способен действовать», — говорил он себе. Что касается ближайшего будущего, у него не было выбора. Он дал слово Догерти, что уедет из Нью-Йорка, и, поскольку был связан этим обещанием, размышлять ему было особенно не о чем.
Он вытащил чемодан на середину комнаты и начал упаковывать вещи, как попало бросая в него костюмы и рубашки. Он достал из ящика шкафа упакованный в коричневую бумагу сверток размером примерно в квадратный фут и несколько минут в нерешительности на него смотрел.
— Не надо это делать, — пробормотал он, глядя на длинные языки пламени в камине. — Не надо бросать их в огонь. — Затем, все еще колеблясь и кинув сверток на стол, он продолжил собирать вещи.
Наконец чемодан был заполнен, и осталось положить только туалетные принадлежности и смену белья, а также содержимое нижнего ящика шкафа. Оно было довольно занятным.
Там лежала маленькая белая перчатка, пара тонких носовых платков, дюжина или более писем, две фотографии и несколько книг. Все это, за исключением одной книги и фотографии, он тщательно завернул и положил в чемодан.
Взглянув на часы, он увидел, что уже шесть часов.
Такси, которое он заказал, должно было прибыть через сорок пять минут.
Зимние сумерки быстро сгущались, в комнате было темно. Он сел на чемодан и стал ждать.
В это время для Лили в «Ламартине» минуты тянулись томительно и медленно.
Увидев, что Ноултон, после того как отлучился на минутку, чтобы поговорить с Догерти, повернулся и вышел из вестибюля, даже не взглянув в ее сторону, девушка оторопела от удивления.
Она не могла представить, чтобы он, совсем не похожий на других мужчин, повел себя так бестактно.
Конечно, он скоро вернется, думала она, и когда они будут вместе обедать…
Но минуты летели, никаких признаков его возвращения не было, и ее беспокойство все нарастало. Разве он мог забыть об их свидании? Лиля и подумать не могла, что он сделал это преднамеренно.
Не повлиял ли на него как-то разговор с Догерти?
Она гадала, что мог сказать Ноултону бывший боксер, так как помнила об угрозах в адрес своего возлюбленного со стороны Странных Рыцарей.
Минуты текли, прошло полчаса. Лиля сказала себе, что подождет еще пять минут и, если он не появится, уйдет без него. Пять минут прошло — каждая секунда отдавалась тупой болью в ее сердце. Потом девушка решила подождать еще пять минут. Она была рада, что Догерти нет поблизости, потому что не удержалась бы и начала его расспрашивать.
В час дня она заставила себя уйти.
Возвращаясь с обеда, Лиля втайне надеялась увидеть Ноултона в вестибюле и, не обнаружив его, собралась было спросить мисс Хьюджес или служащего отеля, не заметили ли они его здесь. Но она не могла заставить себя это сделать и с камнем на сердце села за свой столик.
Она чувствовала унижение и досаду, но острее всего — беспокойство. Она говорила себе, что Ноултон никогда бы так ее не оскорбил, если на то не имелись бы веские причины, и не могла придумать ничего, кроме…
Когда в вестибюль вошел Догерти и присоединился к Дюмэну и Дрисколу, которые сидели в углу, Лиля с большим трудом подавила в себе желание подойти к нему и спросить, в чем дело. И кроме того, она подумала, что никакие слова, какими бы убедительными они ни были, не принесут ей утешения.
Время тянулось томительно и медленно.
Нет нужды сомневаться, что Догерти поспешил поделиться со своими приятелями вестью об успехе в переговорах с Ноултоном. Они пришли в восторг.
— Но ты браль с него обещание насчет мадемуазель Уильямс? — спросил Дюмэн.
— Конечно, как это сделал бы на моем месте и ты, приятель, — со смешком отозвался Догерти. — Хотел бы я послушать, как ты его об этом попросишь.
— Ну теперь, слава богу, мы наконец от него избавились, — сказал, подытоживая, Дрискол.
Он выразил общие чувства, и это прозвучало как эпитафия Ноултону.
Они пошли в бильярдную — была середина дня — и начали играть двое на двое: Дрискол и Бут против Дженнингса и Догерти.
Шермана никто не видел с раннего утра. Дюмэн, оставшийся, ввиду его непревзойденного мастерства, вне игры, оседлал стул и после каждого промаха объяснял, как бы легко он сам мог выполнить такой удар.
Но бильярд увлекал Дюмэна лишь наполовину.
При всем уважении к этому великому народу следует заметить, что французы в большинстве своем — отчаянные болтунишки, и Дюмэн был истинным сыном своей страны. Французы могут болтать о чем угодно, и с одинаковым удовольствием, но, когда им на самом деле нужно что-то сказать и есть кому, им словно судорогой сводит челюсти и они молчат.
Вот почему Дюмэн так ерзал на стуле.
Не далее как в пятидесяти футах за своим столиком сидела Лиля, а ему так хотелось рассказать ей о Ноултоне!
Причину, по которой он не вскочил немедленно и не побежал к ней, можно обозначить одним словом:
Догерти! Коротышка знал, что бывший боксер это не одобрит, и немного его побаивался. Дюмэн отнюдь не был силачом.
Странные Рыцари играли в бильярд до пяти часов, потом Бут вдруг поставил кий на место и сказал, что у него назначена встреча с покупателем и ему надо спешить.
— Вот что делает с человеком работа, — с досадой сказал Догерти, когда они перешли в вестибюль. — Я вообще не понимаю, как это человек может заниматься продажей пишущих машинок и вести образ жизни джентльмена.
Очевидно, что на этот вопрос ответа не было, да никто и не пытался его дать. Они послонялись по вестибюлю, потом уселись на свой кожаный диван и, как истинные джентльмены, стали курить, то есть убивать время. Дюмэн поглядывал одним глазом, и довольно нетерпеливо, на Лилю.
Без четверти шесть Дженнингс и Дрискол поднялись и объявили, что им пора идти. В половине восьмого им надо было быть в театре, а до этого еще успеть поужинать.
— Куда вы собрались? — спросил Догерти.
Они ответили, что направляются в ресторанчик Тони, и пригласили его с Дюмэном к ним присоединиться.
— Для меня есть слишком рано, — ответил коротышка-француз.
Догерти поколебался, сказал, что надо подумать, и наконец согласился. Дюмэн остался сидеть на диване в одиночестве. Он, вытянув шею, уставился в окно, проводил взглядом своих приятелей, и вскоре они скрылись в бродвейской толпе. Потом он быстро повернулся. Теперь у него был шанс.
Лиля, уже в пальто и шляпке, приводила в порядок бумаги на столе и собиралась домой. При приближении Дюмэна она быстро на него взглянула. Француз понял, что она очень устала и явно не расположена к беседе. Он замешкался, но только на секунду, и все же сказал:
— Итак, ваш друг даже не остановиться, чтобы сказать «гудбай»! Вы увидеть, что я быль прав насчет него.
Конечно, вы не могли все знать — но мы же вам говориль! А теперь вы сами все понимай.
Лиля посмотрела на него с удивлением.
— О чем это вы? — бросила она.
Но Дюмэна было трудно сбить с толку.
— Я имею в виду этот Ноультон — вы это знаете.
Ба! Разве вы не видеть его, как он бежать поджатый хвост? А знаете почему? Мы кое-что о нем узнали. Он есть то, что называют фальшивомонетчик. И когда мы ему это сказаль, он поубежать.
Лиля сжала перед собой на столе кулачки и смерила Дюмэна тяжелым взглядом.
— Это неправда, — проговорила она.
Не обращая внимания на ее слова, Дюмэн продолжил:
— Мы заставить ему уехать сегодня из Нью-Йорка.
