Но едва только он произвел эти манипуляции наступила странная тишина и в глазах у него потемнело. В первое мгновение Кирби подумал, не стало ли ему плохо с сердцем. Навалилась такая тишина, что он услышал, как стучит кровь в висках. Еще не вполне осознав случившееся, он задал себе вопрос, что с ним, и сделал было усилие, чтобы понять — но тут откуда-то изнутри стал подниматься леденящий, лишающий всякой способности рассуждать, темный ужас, в котором потонул этот порыв любознательности. Страх перед неизвестным подавляет в человеке все человеческое, отнимает у него то, чем он отличается от животных. Страх перед неизвестным отбрасывает человека туда, откуда он пришел: в пещеры, в ночь, и омытые адреналином мышцы напрягаются для резкого прыжка, для безоглядного бегства.
Кирби вскочил на ноги, тяжело, прерывисто дыша, и дрожащей рукой сорвал с глаз темные очки. Он ощутил странное сопротивление воздуха, как будто подул ровный сильный ветер, которого он не слышал — подул и со всей силой надавил на него. Мир вокруг был неподвижным; на всем лежал неприятный бледно-красный отсвет. Раньше он не раз видел это — когда смотрел через глазок фотоаппарата с красным фильтром, установленном на объективе.
Но тогда он видел еще и непрерывное движение. Теперь он попал в розовую пустыню, или в сад со скульптурами, или внутрь картины Дали, наполненной ужасом неподвижности в потерянном времени.
Единственная волна, протянувшаяся вдоль всего пляжа, уже образовала барашек на своем гребне, да так и застыла, не успев рухнуть на берег. Чайка из розового камня висела на невидимых проводах. Кирби повернулся и посмотрел на девушку, которая только что с ним разговаривала. У нее сейчас был неприятный цвет лица, а губы казались совсем черными. Мгновение, в котором она застыла, вместило в себя руку, поднятую в каком-то незавершенном движении, полуоткрывшиеся губы, язык, который только что коснулся верхней кромки зубов… безжалостная неподвижность тела, лежащего в гробу.
Кирби крепко зажмурил глаза, потом открыл. Ничего не изменилось. Он посмотрел на золотые часы: секундная стрелка не двигалась. Тогда он взглянул на свои наручные. Эти тоже остановились. Он перевел взгляд обратно на золотые часы и наконец заметил почти незаметное движение таинственной серебряной стрелки обратно к двенадцати. Кирби поднес часы к уху, и ему показалось, что он слышит слабый гул — словно удаляющуюся музыкальную ноту. Сперва серебряная стрелка уперлась в цифру десять. Сейчас она уже показывала без семи минут двенадцать. Естественно предположить, что он находится в мире красного безмолвия три минуты.
Кирби сделал два осторожных пробных шага и опять почувствовал странное сопротивление воздуха. Его туфли, казалось, весили двадцать фунтов каждая. Трудно было поднимать ноги и передвигать их. Казалось, все предметы приобрели дополнительную тяжесть, но странным образом лишились всякой инерции. Возникало впечатление будто бы он шел сквозь клей. И ощутимое давление на тело, казалось, вызывала утяжелившаяся вдруг одежда. Кирби наклонился и подобрал кем-то брошенный бумажный стаканчик. Ощущение было такое, словно стаканчик сделан из свинца. Он чувствовал тяжесть, пока поднимал стаканчик, но когда рука его замерла, стаканчик сделался совершенно невесомым. Кирби осторожно отпустил его и он остался висеть в воздухе. В том самом месте, где Кирби оставил его. Тогда Кирби подтолкнул стаканчик. Тот немного переместился в воздухе, но движение прекратилось почти мгновенно, как только он убрал руку. В этом странном красном мире тела не подчинялись законам физики! Кирби снова схватил стаканчик и с силой сжал в кулаке. Смять его удалось, но опять возникло впечатление, что стаканчик сделан из тяжелой свинцовой фольги, а не из картона.
Ошеломленный Кирби вернул взгляд на циферблат таинственных часов. Без трех двенадцать. Затем он вторично оглядел пляж и неподвижных людей, замерших на песке, посмотрел на шоссе и увидел там застывший поток автомобилей. Вдалеке над городом висел в воздухе самолет. В пятидесяти футах от него маленький мальчик замер на бегу в немысленной позе, выкинув вперед босую ногу.
Кирби осторожно коснулся часовой головки, ожидая, что, когда передвинет серебряную стрелку на двенадцать, мир снова станет прежним, чувствуя, что не сможет вынести еще три минуты этого красного безмолвия.
Едва он нажал на головку, серебряная стрелка, точно на секундомере, прыгнула на двенадцать. Шум окружающего мира обрушился на него, а красный отблеск мгновенно исчез. Волна ударила в берег, стаканчик упал, мальчик продолжил свой бег.
— Думаю ты мог бы… — сказала Бонни Ли и замолчала, взглянула на скамейку, затем на него и удивленно произнесла:
— Ого! А ты здорово скачешь, мой милый! Ты в гораздо лучшей форме, чем я думала.
Кирби посмотрел на нее и рассмеялся. Он смеялся до тех пор, пока слезы не потекли по щекам, пока не услыхал истерические нотки в собственном голосе. Сперва она смеялась вместе с ним, но скоро перестала и уже оглядывала его с удивлением.
— Кирби! Кирби, черт тебя подери!
— Я в отличной форме, — смеялся он, задыхаясь, — я никогда в жизни не был в лучшей форме.
— Ты сходишь с ума, милый!
Он снова нажал на колесико золотых часов и перешел в красный мир. Чтобы успокоиться и перестать смеяться, необходимо было время. Но в красном безмолвии смех сам собой быстро прекратился. Слишком уж жутко он звучал в полной тишине. Бонни Ли застыла, на этот раз глядя ему прямо в глаза.
Кирби встряхнулся, как это делают мокрые собаки, и посмотрел на часы. На этот раз он перевел серебряную стрелку на без четверти двенадцать. В его распоряжении целых пятнадцать минут, если, конечно, он захочет использовать их полностью. А если не захочет, можно одним нажимом сделать так, что мир снова оживет. Значит ли это, жизнь мира в его руках? Нет, конечно, размышлял Кирби. Так недолго и разум потерять, возомнив себя всемогущим демиургом. Поток времени остановить нельзя, это чепуха. Просто он выходит из него. Кирби вновь огляделся. Казалось, всякое движение вокруг замерло. Но ведь способности видеть окружающее он, однако, не потерял. Значит, течение световых лучей не прекратилось. Замедлилось? Именно! Этот мертвый красный оттенок как раз и означает, что свет бесконечно замедлился. Но почему бы тогда не предположить, что и его собственные движения — рук, ног, крови в жилах — в состоянии существенно замедляться? Или нет. Скажем, убыстряться относительно реального времени, так что один час времени красного мира стал бы соответствовать доле секунды реального. Конечно, подобного рода рассуждения могли привести к выяснению вопроса о том, какое же время в действительности реально. Разве для него теперь этот застывший мир — не реальность? Но копать так глубоко колодец — значило никогда не утолить жажды. Это верный путь к безумию.
Облюбовав гипотезу с убыстрением, он попытался с ее позиций разобрать феномен бумажного стаканчика. Необыкновенный вес, конечно же, — следствие той невероятно высокой, относительно реального мира, скорости, с какой он стаканчик поднимал. А стоит ему отпустить стаканчик, как тот начинает падать вниз с другой скоростью, со скоростью падения тел в реальном мире, которая в красном ничтожно мала. Подхватив стаканчик, он приостановил незаметное глазу движение. Отпущенный стаканчик снова принялся очень медленно падать, и как только, с нажатием часовой головки, мир вокруг просветлел, он, Кирби, краем глаза увидел завершение его падения.
Неожиданно стало ясно, что давало дядюшке Омару возможность так ловко показывать всякие фокусы. Вспомнив про выигрыш в Рено, Кирби отчетливо представил себе маленького, пухленького школьного учителя в потертой одежде, с напряженной улыбкой наблюдающего за игральными костями. И в тот самый момент, когда кубики касались зеленого сукна, переходящего в красный мир, огибающего стол, в полнейшей красной тишине переворачивающего кости, затем с довольной ухмылкой возвращающегося на свое место и одним движением пальца катапультирующего себя обратно в реальный мир.
Теперь было ясно, откуда все деньги и почему дядюшка так много их раздавал. Кирби понял, что он вовсе не обделен дядюшкой Омаром, что свое наследство он все-таки получил. В калейдоскопе разворачивающихся событий, в который он смотрел уже несколько дней, бесцельно крутя так и эдак и не видя ничего, кроме чередования бессмысленных узоров, вдруг сложилась из осколков картина осмысленная и яркая.
Кирби протянул руку и прикоснулся к щеке Бонни Ли кончиками пальцев. Ни теплая, ни холодная, она, казалось, не имела ощутимой температуры. Нечеловечески твердая, она была как будто из какого-то плотного, но совсем не упругого пластика. Кирби подбросил светлый локон. Наощупь он напоминал моток металлической проволоки и в прежнее положение не вернулся.
