— Да, но, вероятно, она проделала отверстие.
Первый этаж был построен над погребом. Ренин взобрался по выступам фундамента вверх. Действительно, в железной решетке не хватало одного прута. Он прильнул к окну.
Внутренность комнаты была темна. Все же он различил в глубине комнаты двух женщин. Одна из них лежала на тюфяке. Другая же сидела рядом на стуле и, полузакрыв голову руками, смотрела на лежащую.
— Это она, — прошептал де Луртье, очутившийся рядом с князем, — другая связана.
Ренин вынул из кармана алмаз и осторожно вырезал в окне одно из стекол. Безумная не шевельнулась. Затем он повернул шпингалет, держа в левой руке револьвер.
— Вы не будете стрелять! — стал умолять де Луртье.
— Если понадобится, да!
Окно тихо открылось. Ренин бросился в комнату, чтобы схватить сумасшедшую, но она вскочила и с животным криком выбежала.
Де Луртье хотел бежать за нею.
— Зачем? — остановил его Ренин, становясь перед связанной женщиной на колени. — Спасем сначала жертву.
Он вздохнул с облегчением: Гортензия была жива. Прежде всего он развязал ее и снял повязку, которой был заткнут рот. На шум в комнату прибежала старая кормилица с лампой.
Ренин ужаснулся, когда осветил лицо Гортензии: оно было мертвенно-бледно, истощено, глаза лихорадочно горели.
— Я вас ожидала, — прошептала она, пытаясь улыбнуться… — Ни одной минуты я не впадала в отчаяние… Я была уверена, что вы спасете меня…
Тут Гортензия потеряла сознание.
Через час после тщательных поисков вокруг павильона сумасшедшая была найдена на чердаке. Она повесилась.
Гортензия торопилась уехать. К тому же, надо было, чтобы павильон был пуст к тому времени, когда старая кормилица объявит о самоубийстве безумной. Ренин подробно объяснил Фелисьене, как ей нужно отвечать на вопросы по поводу сумасшедшей, и затем при помощи де Луртье и шофера перенес молодую женщину в автомобиль и отвез ее домой.
Гортензия быстро поправилась. Уже через два дня Ренин стал осторожно расспрашивать ее о том, как она познакомилась с сумасшедшей.
— Очень просто, — ответила она, — мой муж, который тоже душевно болен, содержится в том же заведении. Я иногда тайно, сознаюсь в этом, посещаю его. Я говорила с несчастной женщиной несколько раз. В последнее мое посещение она пригласила меня зайти к ней. Как только я вошла в комнату, она бросилась на меня и связала. Я не успела даже крикнуть о помощи. Мне показалась, что сумасшедшая хотела подшутить надо мной. В сущности, ведь это была шутка безумной. Со мной она была очень кроткой, хотя и не кормила почти совсем.
— Вам не было страшно?
— Умереть с голоду? Нет. Впрочем, иногда она меня немного подкармливала, когда к этому ее побуждал каприз… И я была вполне убеждена, что вы меня освободите.
— Ну а по поводу другой опасности?..
— Какой? — спросила она с недоумевающим видом.
Ренин вздрогнул. Он понял, хотя это казалось на первый взгляд странным и неправдоподобным, что Гортензия до сих пор не понимала, какая страшная опасность ей угрожала. Она не подозревала, что попала в руки так называемой Гильотинщицы.
Он решил пока ничего по этому поводу не объяснять ей.
А через несколько дней Гортензия, которой доктор предписал покой и уединение, отправилась в деревню к одной своей родственнице, живущей вблизи Базикура в самом центре Франции.
«Ла Ронсьер, через Базикур,
14 ноября.
Князю Ренину, бульвар Гаусман, Париж.
Мой дорогой друг,
Вы считаете меня, вероятно, неблагодарной. Я нахожусь здесь уже три недели и не написала Вам ни одной строчки, ни слова благодарности. И, однако, я узнала, что Вы меня спасли от ужасной смерти: мне сделался известным секрет всей этой ужасной истории. Вы уж простите меня! Я была так потрясена. У меня явилась потребность уединиться и пожить в полном покое. Я не могла остаться в Париже и продолжать наши совместные похождения. Нет, довольно с меня! Приключения другого меня интересуют, но приятного мало попасть самой в переделку… Ах, дорогой друг, какой я пережила ужас! Это приключение я никогда не забуду… А здесь я наслаждаюсь полным покоем. Моя старая кузина Эрмелина меня балует, как больную. Я начинаю опять делаться розовой, и в этом отношении все обстоит благополучно. Сознаюсь, что мое здоровье настолько хорошо, что я совершенно перестала интересоваться чужими делами… право же, ни чуточки! И вот вообразите себе (я рассказываю это лишь потому, что знаю Ваше неисправимое любопытство и стремление, как старая баба, всюду совать свой нос), что вчера я имела любопытную встречу. Антуанетта повела меня в базикурский трактир. Мы стали пить чай в общем зале, где по случаю базарного дня было много крестьян.
Вдруг неожиданное появление трех новых лиц, двух мужчин и одной женщины, прекратило среди присутствовавших всякие разговоры.
Один из мужчин, по виду фермер, был одет в длинную блузу и имел веселое красное лицо, обрамленное седыми бакенбардами. Другой, более молодой, одетый в бархатную куртку, производил отталкивающее впечатление своим желтым, высохшим и злобным лицом. У каждого за плечами было охотничье ружье. Женщина, которая находилась с ними, поражала своим изяществом. Она была маленькая, вся закутанная в длинную темную мантилью, на голове ее красовалась меховая шапочка; лицо ее, очень бледное и худое, отличалось тонкостью черт.
— Отец, сын и сноха, — прошептала мне кузина Эрмелина.
— Как? Эта прелестная женщина жена этого увальня?
— И сноха барона де Горна.
— Неужели этот тип — барон?
— Он потомок очень знатной фамилии, жившей в здешнем замке. Вел он всегда образ жизни мужика… считается страстным охотником, пьянчугой, интриганом, сутягой и почти совершенно разорился. Сын его, Матиас, более честолюбивый, менее привязанный к земле, изучал юриспруденцию и поехал в Америку, откуда вернулся за недостатком денег. Тут он влюбился в девушку из соседнего города. Несчастная, как это ни странно, согласилась выйти за него замуж. Вот уже пять лет она живет точно затворница, вернее, пленница, в маленькой усадьбе по соседству, которая носит название Колодезь.
— Она живет с отцом и сыном? — спросила я.
— Нет, отец живет на конце деревни в уединенной ферме.
— А этот Матиас ревнивый?
— Как тигр.
— Без причины?
— Без малейших оснований. Ведь не виновата Натали де Горн, самая порядочная женщина в мире, если в течение уже нескольких месяцев вокруг их дома бродит прекрасный молодой сосед. Но оба де Горна этим приведены в бешенство.
— Как, и отец?
— Прекрасный сосед — последний потомок купивших когда-то замок де Горнов. Вот причина ненависти старика. Жером Вижнал, которого я знаю и люблю, очень красив и очень богат. По словам старого Горна, болтающего об этом в пьяном виде, молодой человек поклялся похитить Натали де Горн. Впрочем, послушайте сами…
Составляя центр группы посетителей, старый барон, которого все угощали и который был пьян, горячо разглагольствовал:
— Он, этот господинчик, только оскандалится! Все его усилия останутся бесплодными. Мы хорошо охраняем нашу детку! Если он подойдет к ней слишком близко — пулю в лоб! Не так ли, Матиас?
Он схватил свою сноху за руку.
— Ты, детка, и сама умеешь защищаться, — со смехом продолжал он, — слышишь? Кавалеров тебе ведь не надо!
Молодая женщина сконфузилась и покраснела до корней волос, а муж ее проворчал:
— Вы бы, отец, лучше держали язык за зубами. Есть вещи, о которых громко не говорят.
— Когда дело идет о нашей чести, я ее защищаю публично, — возразил старик. — Для меня честь де Горнов стоит на первом месте. Я не позволю, чтобы этот парижский ветрогон…
Вдруг он оборвал свою фразу. Кто-то вошел в комнату и, видимо, услышал его слова. Вошедший, одетый в спортивного покроя костюм, с хлыстом в руке, своим энергичным, хотя и несколько суровым лицом с прекрасными глазами производил наилучшее впечатление.
— Жером Вижнал, — шепнула мне кузина.
Молодой человек держался очень свободно. Заметив Натали, он глубоко поклонился ей. Когда же Матиас де Горн сделал шаг ему навстречу, он иронически-презрительно посмотрел на него, как бы спрашивая: «Что дальше?»
Он имел такой вызывающий вид, что и отец и сын схватились за свои ружья. Матиас, видимо, страшно бесился.
Жером, сохраняя полное самообладание перед этой угрозой, спокойно обратился к трактирщику:
— Я хотел повидать дядю Вассера. Но его лавочка закрыта. Отдайте ему, прошу вас, для починки чехол для моего револьвера.
Он передал чехол и затем со смехом добавил:
— Револьвер я оставляю у себя на всякий случай. Береженого Бог бережет!
Затем он вынул из портсигара сигарету, закурил ее и вышел. Через окно было видно, как он вскочил на лошадь и удалился мелкой рысью.
— Проклятье! — выругался старый де Горн, осушая стаканчик коньяку.
