– Вас, я думаю, многие спрашивают, почему вы избрали профессию следователя?
Далглиш сдержанно ответил:
– Из тех, кому бы я стал объяснять, немногие… Мне нравится эта работа; она у меня сравнительно неплохо выходит; она удовлетворяет мое любопытство и, по крайней мере, не наводит скуку.
– О да, скука! Ничего нет страшнее для писателя. Но, может быть, это еще не все? Мне кажется, служба в полиции ограждает вас от людей. Дает как бы профессиональный предлог для обособленности. Полицейские – люди не такие, как все. К ним относятся, как и к служителям церкви: внешне дружески, а по существу с недоверием. По-моему, вы принадлежите к тем, кому дорого одиночество.
– Выходит, мы с вами в одинаковом положении, – отозвался Далглиш. – Моя крепость – моя работа, ваша – «Настоятельские палаты».
– Однако они не оградили меня сегодня, – сказал Синклер, – от визита вашего коллеги инспектора Стенли Джеральда Реклесса. Расскажите об этом мистеру Далглишу, Алиса.
Далглишу уже надоело открещиваться от Реклесса, но было интересно, каким способом Синклер выяснил полное имя инспектора. Наверное, простейшим: взял да спросил.
Алиса Керрисон сказала:
– Реклесс. Это не суффолкская фамилия. И вид у него какой-то больной. Язвенник, вернее всего. Слишком много работы, поди, и нервы…
Насчет язвы она, возможно, права, подумал Далглиш, недаром он такой бледный, и глаза страдальческие, и глубокие борозды от носа к уголкам рта. Алиса ровным голосом продолжала:
– Он явился сюда, чтобы спросить, не убили ли мы мистера Сетона.
– Надеюсь, вопросы он задавал тактично?
– Тактично, в меру своего разумения, – ответил Синклер. – Но цель у него была именно такая. Я объяснил ему, что даже не был лично знаком с Сетоном, правда, делал попытки читать его романы. Но у меня он не бывал. Из того, что я больше не могу писать, вовсе не проистекает обязанность общаться с теми, кто и никогда не был на это способен. К счастью, мы с Алисой можем засвидетельствовать алиби друг друга и на вторник вечером, и на среду вечером – ведь именно об этом времени, насколько мы поняли, идет речь. Я сообщил инспектору, что ни она, ни я не выходили из дому. Хотя не убежден, что он мне до конца поверил. Кстати, Джейн, он интересовался, не одалживали ли вы нам топор. Из чего я заключил, что вы, сами того не ведая, поставили орудие убийства. Мы продемонстрировали инспектору два наших собственных топора, оба, рад отметить, в исправном состоянии, и он мог лично убедиться, что их никто не использовал для отсекновения рук у бедного Мориса Сетона.
Алиса Керрисон вдруг убежденно произнесла:
– Он был плохой человек, и правильно, что он умер. Но убийство непростительно.
– А чем он был плохой? – немедленно спросил Далглиш.
Мог бы и не спрашивать. Было ясно, что рассказ Алисы Керрисон ему так или иначе выслушать придется. Он чувствовал на себе заинтересованный иронический взгляд Синклера. Значит, вот для чего его пригласили. Не получить от него сведения хотел Синклер, а наоборот – сам ему кое-что сообщить. Алиса Керрисон взволнованно выпрямилась на стуле, лицо ее пошло пятнами, руки под столом были стиснуты. Устремив на Далглиша сердитый и умоляющий взгляд смущенного ребенка, она забормотала:
– Какое письмо он ей написал! Плохое письмо, мистер Далглиш. Он погубил ее. Все равно как если бы загнал в море и держал ее голову под водой.
– Значит, вы читали это письмо?
– Не целиком. Она его мне протянула не подумав, но потом опомнилась и забрала назад. Такое письмо ни одна женщина по своей воле не дала бы прочесть другой. Там были такие вещи, что я в жизни никому не смогу пересказать. Рада бы их позабыть, да никак. Он хотел свести ее в могилу. Он ее убил.
Далглиш спросил:
– А вы уверены, что это он писал?
– Почерк был его, мистер Далглиш. Все пять листков исписаны его рукой. Только ее имя сверху впечатано на машинке, и больше ничего. Я почерк мистера Сетона знала хорошо.
Естественно, подумал Далглиш. А жена Сетона и того лучше. Значит, Сетон сознательно довел жену до самоубийства? Если это правда, здесь проявилась та же злобная жестокость – хотя и большего масштаба, но одинаковой природы, – что и в убийстве кошки Брайса. Однако портрет расчетливого садиста выходил как бы слегка не в фокусе. Далглиш встречался с Сетоном только два раза, но тот совсем не производил впечатления чудовища. Чтобы этот педантичный, нервный маленький человечек с большим самомнением, так безнадежно не дотягивавший талантом до собственной славы, накопил в душе столь мощный заряд ненависти, – что-то не верилось. Хотя не исключено, что это неверие у него от зазнайства: возомнил себя великим диагностом зла. А ведь даже если не считать доктора Криппена, чья вина, допустим, не доказана, все равно известно сколько угодно других нервных и неловких мужей, которые действовали вполне ловко, когда им нужно было избавиться от жен. Разве он после двух встреч может состязаться в понимании внутренней сущности этого человека с Алисой Керрисон, знавшей его так близко? Тут имеется доказательство – письмо, которое, между прочим, Сетон, чья переписка в машинописных дубликатах аккуратно хранится, в его доме, почему-то счел нужным написать от руки…
Далглиш открыл было рот, чтобы спросить, что Дороти Сетон сделала с письмом, но тут раздался телефонный звонок. В тишине огромной, тускло освещенной комнаты он прозвучал пронзительно и надсадно. Только теперь Далглиш осознал, что в глубине души думал, будто в «Настоятельские палаты» вообще не проведено электричество. Он стал искать глазами телефонный аппарат. Звон как будто бы исходил от книжного шкафа в дальнем конце комнаты. Ни Синклер, ни Алиса Керрисон и не подумали встать и ответить. Синклер объяснил:
– Не туда попали. Нам не звонят. Мы держим телефон исключительно на экстренный случай, наш номер даже в телефонной книге не значится, – и самодовольно посмотрел в сторону надрывающегося аппарата, словно радуясь его исправному состоянию.
Далглиш поднялся.
– Прошу меня простить, – сказал он, – но могут звонить мне. Он протянул руку и среди всевозможных безделушек на крышке шкафа нащупал гдадкую и прохладную телефонную трубку. Звон прекратился. Снова установилась тишина: казалось, что всем находящимся в комнате слышен голос инспектора Реклесса:
– Мистер Далглиш? Я говорю из «Пент-ландс-коттеджа». Случилось кое-что, о чем я хотел бы поставить вас в известность. Вы не могли бы прямо сейчас прийти?
И добавил, так как Далглиш замялся:
– Я получил заключение медэкспертизы. Думаю, вам будет интересно.
Он словно его заманивал. Но как бы то ни было, идти, конечно, придется. Вежливый, ровный тон вызова его не обманывал. Если бы они вместе расследовали одно преступление, тогда суперинтендант Далглиш вызывал бы к себе инспектора Реклесса, а не наоборот. Но они не расследуют вместе одно преступление. И если инспектор Реклесс желает допросить подозреваемое лицо – или пусть даже племянника подозреваемого лица, – право выбора времени и места принадлежит ему. Впрочем, небезынтересно было бы узнать, что он делает в «Пентланд-се»? Мисс Далглиш, собираясь в «Настоятельские палаты», дверь дома, разумеется, оставила незапертой. В Монксмире вообще не принято запирать дома, и вероятное убийство соседа не заставило его тетку изменить свои привычки. Но чтобы Реклесс так запросто расположился в отсутствие хозяйки в чужом доме, это на него не похоже.
Далглиш принес Синклеру извинения, каковые тот с готовностью принял. Далглиш подозревал, что, не привыкший к иному обществу, помимо общества Джейн Далглиш, тот рад был теперь, что их снова остается трое. Для чего-то Синклеру было нужно, чтобы он выслушал рассказ Алисы Керрисон, и теперь, когда дело сделано, старик отнесся к уходу гостя с облегчением и удовольствием. Только напомнил, чтобы Далглиш, уходя, захватил из прихожей свой фонарик, и обещал, что они с Алисой проводят его тетю до дому, так что ему не нужно за ней возвращаться. Джейн Далглиш выразила с этим полное согласие, хотя с ее стороны, подумал Далглиш, это могло быть просто щепетильностью. Реклесс позвал только его, и тети не хотела быть нежеланной гостьей в собственном доме.
Никем не провожаемый, Далглиш вышел за порог и погрузился в непроглядную тьму, в которой глаз поначалу вообще ничего не различал, кроме белесой садовой дорожки непосредственно под ногами. Потом облака соскользнули с лица луны, и ночь обрела очертания, проступили тени, полные тайны и пропитанные запахом моря. Далглиш шел и думал о том, что в Лондоне человеку редко случается по-настоящему ощутить ночь, ее разгоняют огни и суета человеческая. А здесь она дышит, почти живет, и Далглиш чувствовал, как у него по жилам ползет атавистическая боязнь темноты, неизвестности. Даже сельский суффолкский житель, которому не привыкать к здешним ночам, и тот, проходя тропой над береговым обрывом, непременно ощутит что-то вроде мистического трепета. Здесь легко понимаешь, как возникли местные легенды, что будто бы иногда, осенней ночью, слышен во мраке приглушенный стук конских копыт – это контрабандисты везут тюки и бочонки со стороны Сайзуэлла, чтобы спрятать их на болоте или переправить в глубь страны через уэслтонские вере-щатники. Или что в такую ночь, если напрячь слух, можно уловить доносящийся с моря звон колоколов давно затопленных церквей – Святого Леонарда, Святого Иоанна, Святого Петра и Всех Святых, – погребальный звон за упокой душ усопших. А теперь, наверное, еще прибавятся новые легенды, будут наводить страх на местных жителей, чтобы сидели затемно по домам. Октябрьские легенды – о нагой женщине, в бледном лунном свете уходящей через прибой от берега навстречу своей смерти; и о мертвеце без рук, уносимом в открытое море.
