— Кто эта артистка, объявленная на афише? Ее здесь нет?
— Она приходит, только когда начинается ее номер, и уходит сразу после выступления.
Жильда, должно быть, долго жила во Франции и в Бельгии, она бегло говорила по-французски с акцентом, характер которого трудно было сразу определить; хотя она и родилась в Кельне, мать ее была чешка.
— Мне сказали, что я могла бы снять жилье той, которая уехала… Но я не собираюсь прозябать здесь больше двух недель, так как у меня ангажемент на июль и август в Остенде…
В этот вечер все наблюдали за ней, от бармена до музыкантов, как обычно наблюдают за новенькой. Селита не стала возражать, когда ее номер поставили перед выступлением Жильды, что как бы понижало ее в иерархии.
Платье немки из плотного белого шелка и юбка, широкая, как кринолин, должно быть, стоили очень дорого. Сам номер был тщательно продуман, в нем были совершенно новые для Канна элементы. Например, у нее не было традиционного треугольника, она оставалась полностью обнаженной, прикрываясь только раскрытым веером из перьев, и делала вид, будто готова закрыть его, если публика этого потребует.
Мадо аплодировала ей, как она аплодировала и Селите. Леон, казалось, издалека спрашивал у нее разрешения пойти поздравить новую артистку. Он оставался, впрочем, с ней в служебном помещении всего несколько секунд и уже вновь стоял спиной к двери, когда Джианини объявил Мадо Ле Руа и та под звуки музыки появилась в центре площадки.
Позже Жильда, спустившись в зал, поискала глазами Селиту и подсела к ее столу. Это как бы означало, что она сделала свой выбор. Ибо, если обычно следят за новенькой, интересуясь, можно ли поладить с ней, то и она со своей стороны еще пока не уверена в себе и нуждается в помощи, чтобы освоиться на новом месте.
— Я видела ее номер в окошечко. Она, наверное, спит с хозяином?
— Тише! Это его главная любовница…
— А у кассы, это его жена?
— Его сестра. Его жена больна, ее только что оперировали.
— Странное заведение! Он давно этим занимается?
— Он долгое время работал на Монмартре.
— А эта толстуха немытая?
— Мари-Лу.
Она заявила два или три раза за вечер:
— Странное заведение!
В конце концов Жильда вызвала у Селиты такое раздражение, что она стала избегать новенькую, потому что это заведение превратилось постепенно для танцовщицы в нечто вроде семейного очага. И еще совсем недавно было такое впечатление, что они в самом деле все живут как одна семья: и любят, и ненавидят, и ревнуют по-родственному.
Селита знала лучше, чем кто-либо, что все изменилось к худшему, но ей все равно было неприятно, что совершенно чужая, посторонняя женщина позволяет себе говорить и смотреть на все иронически и с пренебрежением.
Надо полагать, впрочем, что и сама Жильда прибыла из весьма странного заведения, поскольку к трем часам утра она отошла от американца, подстриженного бобриком, одетого в белый легкий костюм, с которым сидела за столом, и, подойдя к бару, тихо что-то сказала Людо, тот покачал головой и отослал ее к Леону, стоящему около выхода, который тоже сказал «нет».
Селите даже не нужно было слышать, что раздраженная Жильда сказала американцу, чтобы понять, что произошло.
Новенькая вообразила, что ей позволят уйти до закрытия с американцем в отель.
Американец не хотел сидеть и ждать, попивая шампанское. Жильда написала ему что-то на клочке бумажки, которую он сунул в карман, прежде чем уйти, смерив Леона недовольным взглядом.
В связи с тем что начиналась пора отпусков и каникул, менялся состав публики. Она становилась более шумной и вульгарной. В этот период стали меньше подавать шампанского, и каждый день посетители протестовали против того, что их заставляю платить тысячи франков за бутылку пива, которую они могли купить за сто франков в пивной.
— Но вы забываете, что это еще и плата за спектакль, — пытался всякий раз им разъяснить Жюль, на котором отыгрывались и не давали ему чаевых.
Франсина заговорила о месячном отпуске, чтобы поехать с сыном в горы.
Зал понемногу пустел. Было уже полчетвертого. Селита сидела за столиком в одиночестве, ни о чем не думала, рассеянно поглядывая на Мари-Лу, которая зевала, в то время как сидящий с ней за столом седовласый мужчина непрестанно что-то говорил, усиленно тиская ее бедро.
В какой-то момент начал ненадолго гаснуть свет, это случалось иногда, когда была гроза в горах.
Несколько минут спустя зазвонил телефон около кассы, и Алиса взяла трубку. Поначалу она, кажется, не могла из-за громкой музыки разобрать, что ей говорили, потом бросила взгляд в сторону входной двери. Ее слов не было слышно, особенно Селите, которая сидела рядом с оркестром. Она видела, что Алиса как-то неуверенно поднялась и задумалась, затем подошла в конце концов к Людо и шепнула ему что-то.
Людо, нахмурившись, посмотрел по очереди на хозяина и на Селиту, в то время как Алиса, перегнувшись через стойку, разговаривала с братом, которого подозвала, сделав ему знак рукой.
Селита не двигалась, затаила дыхание, стараясь не пропустить ничего из того, что происходило. А когда увидела, как хозяин выскочил на улицу, не надев шляпы, не сказав никому ни слова, почувствовала, что у нее похолодели руки.
Ее взгляд, по-видимому, был настолько красноречив, что сквозь толпу, шум и ленты серпантина, свисающие с потолка, Людо понял ее немой вопрос и ответил утвердительно, моргнув, затем схватил бутылку коньяку и налил себе полный стакан.
Мадам Флоранс умерла.
Ночью была сильная гроза, сейчас воздух стал чистым и настолько прозрачным, что были заметны маленькие беленькие домики в горах. Они отчетливо вырисовывались как на стереоскопическом снимке. Ранним утром некоторые жители высокой части города могли даже видеть горные вершины Корсики, которые явственно различались на фоне неба и моря, слитых в едином темно-голубом цвете.
Без четверти десять было уже жарко, улицы заливал яркий солнечный свет.
По бульвару Карно спускались какие-то женщины в шортах. Они направлялись к рынку и с любопытством поглядывали на небольшие кучки людей, стоявших в тени платанов с таким видом, будто вот-вот должно было что-то произойти. И только поравнявшись с домом № 57, женщины обнаружили черную драпировку с бахромой и серебристыми вкраплениями. Некоторые перекрестились.
Среди ожидавших преобладали мужчины. Это были владельцы кабаре и баров Жуан Ле-Пэна, Ниццы, а также с другой стороны горы Эстерель — из Сен-Рафаэля, Сен-Тропеза, Тулона и Марселя. Большинству из них было явно не по себе, ибо они не привыкли вставать так рано. Некоторые лица казались знакомыми, их можно было видеть в газетах в разделе происшествий.
Селита пришла вместе с Мари-Лу и Франсиной, на тротуаре они подошли к Людо, Жюлю и Джианини.
— Вы уже поднимались?
Людо кивнул, и девушки, в свою очередь, вошли в дом, как это делал каждый из приходящих, прежде чем спуститься и ждать на улице. Они поднялись по лестнице, остановились, чуть задохнувшись на третьем этаже, около двери.
Квадратная сумка Селиты была довольно тяжелой, по величине она не уступала сумке мадам Флоранс. Ее размеры были вызваны как бы профессиональной необходимостью, так как в тех случаях, когда она не возвращалась ночевать к себе на площадь Командант Мария, можно было положить туда разные туалетные принадлежности и даже необходимое ночное белье.
Поскольку она остановилась в нерешительности, Мари-Лу подтолкнула ее, и они оказались в коридоре, освещенном только занавешенной лампочкой. Пахло теплым воском и цветами.
В спальне не было больше видно окон, они были затянуты черным кретоном.
Не было никаких следов ни кровати, ни зеркального шкафа. В центре находилось какое-то возвышение, покрытое тканью, — возможно, это был узкий стол в стиле Генриха II из столовой — на нем стоял дубовый гроб с тяжелыми серебристыми украшениями.
Каждая по очереди обмакивала веточку самшита в святую воду и чертила ею крест в воздухе. Потом они замерли как для молитвы и шевелили губами, не решаясь смотреть вокруг.
Несколько темных силуэтов вырисовывалось в неровном свете свеч: мсье Леон, его сестра Алиса, какой-то мужчина, очевидно ее муж, две неизвестные женщины и маленькая сморщенная старушка, по виду из тех, что сдают напрокат стулья в церкви.
Это была мать мадам Флоранс, о которой никогда не говорили в «Монако».
Она прибыла из своей деревни, расположенной в Берри, где выращивала коз и делала сыр из их молока.
Мадо нигде не было видно. Никто не знал, будет ли она присутствовать на похоронах. Выходя, девушки коснулись руки Леона, пробормотав что-то нечленораздельное в качестве соболезнования, и с некоторым изумлением вновь обнаружили яркий солнечный свет и услышали обычные шумы улицы.
Мари-Лу и Франсина, которые ни о чем не догадывались, очень удивились, когда Селита сказала им:
