Тем не менее я тут же спросил:
— Ну а трость?
— Трость! Она по-прежнему в руках Фредерика Ларсана, который не расстается с ней…
— Но… разве она не обеспечивает алиби господину Роберу Дарзаку?
— Ни в коей мере. Я осторожно расспросил господина Дарзака, он все отрицает: ни в тот вечер, ни в какой другой он не покупал трости у Кассета… Во всяком случае, — сказал Рультабий, — как бы там ни было, я ни за что не могу поручиться, к тому же господин Дарзак порою так странно молчит, поэтому не знаешь, что и думать, когда он начинает говорить!..
— Очевидно, по мнению Фредерика Ларсана, трость эта имеет большую ценность, трость — вещественное доказательство… Только что она доказывает? Ибо, если все-таки принять во внимание час, когда она была куплена, становится ясно, что она не могла находиться в руках убийцы…
— Время нисколько не смутит Ларсана… Он вовсе не обязан соглашаться с моим ходом рассуждений, согласно которому убийца проник в Желтую комнату между пятью и шестью часами. Что ему мешает заставить его войти туда между десятью и одиннадцатью часами вечера? В этот момент как раз господин и мадемуазель Станжерсон с помощью папаши Жака проводили интереснейший химический опыт в той части лаборатории, где стоят печи. Ларсан скажет, что убийца проскользнул за их спиной, как бы невероятно это ни казалось… Ведь он уже намекал на это следователю… Если вдуматься хорошенько, такое предположение просто нелепо, принимая во внимание тот факт, что свой человек — если речь и в самом деле идет о своем человеке — наверняка должен был знать, что профессор скоро уйдет из флигеля, и в целях собственной безопасности этот самый «свой» отложил бы задуманную операцию на более позднее время, уже после ухода профессора… Зачем ему было рисковать, явившись в лабораторию, когда там находился профессор? И потом, когда этот «свой» мог проникнуть во флигель?.. Столько еще всего надо выяснить, прежде чем согласиться с предположением Ларсана. Что касается меня, то я не стану терять на это время, ибо у меня свой собственный безошибочный ход рассуждений, который не позволяет мне заниматься никакими предположениями! Но так как в настоящее время я вынужден молчать, а Ларсан иногда высказывается… возможно, все и обернулось бы против господина Дарзака… если бы меня здесь не было! — добавил с гордостью молодой человек. — Ибо против господина Дарзака говорят и другие внешние улики, гораздо более страшные, чем вся эта история с тростью, которая мне до сих пор неясна, тем более что Ларсан, не стесняясь, ходит с этой тростью в присутствии господина Дарзака — представляете, с той самой тростью, которая будто бы принадлежит господину Дарзаку! Ход рассуждений Ларсана во многом мне стал понятен, одно мне неясно: трость.
— Фредерик Ларсан по-прежнему в замке?
— Да, он не покидает его ни на минуту! И спит там, так же как я, по просьбе господина Станжерсона. Господин Станжерсон делает для него то же, что господин Робер Дарзак сделал для меня. После того как Фредерик Ларсан обвинил его в том, что он знает убийцу и позволил ему бежать, господин Станжерсон решил всеми способами помочь своему обвинителю докопаться до истины. Точно так же господин Робер Дарзак действует в отношении меня.
— Но вы-то, по крайней мере, уверены в невиновности господина Робера Дарзака?
— Какое-то время я не отвергал возможности его вины. Это было в самом начале, когда мы шли сюда в первый раз. Теперь наступил момент рассказать вам о том, что произошло здесь между мною и господином Дарзаком.
Тут Рультабий остановился и спросил, привез ли я оружие. Я показал ему оба револьвера. Проверив их, он сказал:
— Превосходно! — и отдал мне их обратно.
— Они нам понадобятся? — спросил я.
— Несомненно. Причем сегодня же вечером. Мы проведем ночь здесь, вы не возражаете?
— Нет, нет, что вы, совсем напротив! — поспешил я заверить его с таким видом, что Рультабий расхохотался.
— Ну будет, будет! — спохватился он. — Сейчас не время смеяться. Давайте поговорим серьезно. Помните ту фразу, которая, подобно волшебному «Сезам, откройся!», отворила нам двери этого замка, полного тайн?
— Конечно, — ответил я, — прекрасно помню: «Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает». Это та самая наполовину сгоревшая фраза, листок с которой вы нашли среди углей в лаборатории.
— Да, и в самом углу этого листка пламя пощадило дату: 23 октября. Запомните эту дату, это крайне важно. А теперь я расскажу вам историю этой нелепой фразы. Не знаю, известно ли вам, что накануне покушения, то есть двадцать третьего, господин и мадемуазель Станжерсон поехали на прием в Елисейский дворец. По-моему, они даже присутствовали на обеде. Во всяком случае, на приеме они точно были, я сам их там видел. А попал я туда по долгу службы. Мне надо было взять интервью у одного из ученых мужей Филадельфийской академии, которых чествовали в тот день. До этого дня я никогда не видел ни господина Станжерсона, ни мадемуазель Станжерсон. Я сидел в гостиной, за которой расположен так называемый салон послов, и, устав от общения с таким количеством благородных мужей, решил позволить себе предаться неясным мечтам, как вдруг почувствовал рядом запах духов дамы в черном. Вы спросите меня, что это за «духи дамы в черном». Вам довольно знать, что духи эти я очень любил, это были духи одной дамы, одетой всегда в черное, которая в далеком детстве проявляла ко мне порою поистине материнскую доброту… Так вот, дама, от которой в этот день едва заметно пахло «духами дамы в черном», была одета во все белое. Она была удивительно красива. Я не мог устоять и, поднявшись, последовал за ней и ее духами. Какой-то мужчина, старик, вел под руку эту красавицу. Каждый оборачивался им вослед, и я слышал, как вокруг проносился шепот: «Это профессор Станжерсон с дочерью!» Так я узнал, за кем шел. Они встретили господина Робера Дарзака, которого я знал по внешнему виду. Профессора Станжерсона остановил один из американских ученых, Артур Уильям Ранс, и они сели в кресла в большой галерее, а господин Робер Дарзак увел мадемуазель Станжерсон в оранжерею. Я не отставал от них ни на шаг. В тот вечер погода стояла теплая, и двери в сад были открыты. Мадемуазель Станжерсон набросила на плечи легкую косынку, и я заметил, как она просила господина Дарзака пройти с ней в сад, где почти никого не было. Я снова последовал за ними, привлеченный явным волнением господина Робера Дарзака. Теперь они медленно шли вдоль стены, которая отделяет сад от улицы Мариньи. Я выбрал центральную аллею и шагал параллельно с ними. Затем я пошел по лужайке навстречу им. Ночь была темной, трава заглушала мои шаги. Они остановились под газовым фонарем и в его неясном свете, склонившись над листом бумаги, который держала в руках мадемуазель Станжерсон, пытались прочитать что-то, видно сильно интересовавшее их. Я тоже остановился. Вокруг было черно и тихо. Они меня не заметили, зато я явственно слышал, как мадемуазель Станжерсон повторила, складывая листок: «Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает!» В голосе ее звучала насмешка и в то же время отчаянная безысходность, причем слова эти сопровождались таким нервным смехом, что, мне кажется, они навсегда останутся в моей памяти. И тут же я услышал другую фразу, сказанную господином Робером Дарзаком: «Так неужели для того, чтобы получить вас, мне придется совершить преступление?» Господин Робер Дарзак пребывал в необычайном волнении, он взял руку мадемуазель Станжерсон, поднес ее к губам и долго стоял так. Увидев, как вздрагивают его плечи, я подумал, что он плачет. Потом они ушли.
Когда я вернулся в большую галерею, — продолжал Рультабий, — я уже не видел господина Робера Дарзака, встретиться с ним мне довелось лишь в Гландье, после покушения, зато я снова увидел мадемуазель Станжерсон, господина Станжерсона и ученых из Филадельфии. Мадемуазель Станжерсон стояла вместе с Артуром Рансом. Он что-то говорил ей с большим воодушевлением, глаза американца во время этой беседы сверкали особым блеском. Но я уверен, что мадемуазель Станжерсон даже не слушала, что говорил ей Артур Ранс, на лице ее было написано полнейшее безразличие. Артур Уильям Ранс человек сангвинического склада, с лицом в красных прожилках, — должно быть, он любит джин. Когда господин и мадемуазель Станжерсон ушли, он направился в буфет и уже не выходил оттуда. Я присоединился к нему и средь этой сутолоки сумел оказать ему несколько мелких услуг. Он поблагодарил меня, сказав, что уезжает в Америку через три дня, то есть двадцать шестого (на другой день после покушения). Я заговорил с ним о Филадельфии, он сказал, что живет в этом городе вот уже двадцать лет, там он и познакомился с прославленным профессором Станжерсоном и его дочерью. Затем он снова увлекся шампанским, мне казалось, он никогда не остановится. Когда я уходил, он был, можно сказать, пьян.
