— Ты что, на похороны собралась?! — спросила она и повела меня прямо в спальню. — Где твоя зеленая шелковая шаль? Будь похожа на человека! — она обернула меня блестящей тканью и удовлетворенно оглядела.
— Как там твое юное дарование? — спросила я, стараясь отодвинуть ее от шкафа, чтобы ей не захотелось продолжить работу над моим внешним обликом.
— Она потрясающая! Тебе понравится, вот увидишь! Когда она открывает рот, душа поет! И никакого отца в мэрии у нее нет! Клянусь тебе — ни отца, ни зятя, ни двоюродного брата! — она протянула мне фотографию кудрявой девочки с глазами-финиками и кожей кофейного цвета. — Ее зовут Одайя. Поверь мне — это находка! Эфиопка прекрасно впишется в нашу концепцию. Но к чему слова? Завтра она придет на первое чтение пьесы. А сейчас давай спускаться. Нехорошо заставлять спонсора ждать…
Возле дома нас ждало такси с двумя мужчинами в вечерних костюмах.
— Гуте нахт, — произнесла Сюзан, усаживаясь на заднее сиденье рядом со старшим из них. — Ихьт бин…
— Гуд ивнинг, — ответил мужчина по-английски. Сюзан с облегчением улыбнулась.
— Я профессор Фон Шмидт, а это Илия Коэн, мой личный помощник в Израиле. — Личный помощник, который сидел рядом с водителем, повернул к нам строгое лицо, обдав сладким запахом афтершейва.
— Илия заказал нам места в греческом ресторане в Яффо, — заморожено улыбнулся Фон Шмидт. — Надеюсь, вы не возражаете?..
Возражаем ли мы?! Сюзан считала, что это просто замечательно! Греческая кухня, сказала она ему на своем совершенном английском, это кухня, которую она любит больше всего, а Яффо — это ее дом! И тут же стала рассказывать о Яффо и о своем районе и, главным образом, о Культурном Центре и чудесных, но обиженных судьбою, детях, которые посещают Центр, и с которыми — она надеется — он в скором времени познакомится поближе. Шмидт слушал ее молча, не задавая вопросов. Но Сюзан не нуждалась в проявлении интереса с его стороны. Она продолжала говорить и тогда, когда таксист высадил нас у входа в «Филамолоклус» — маленький ресторан в Яффском порту, и тогда, когда нарядный официант проводил нас к столику с видом на море и наполнил бокалы прозрачным узо[28], и тогда, когда стол заполнился множеством тарелочек с острыми закусками. И только появление маленьких хлебцев с темной, блестящей от соленого масла, корочкой, заставило ее умолкнуть.
Спонсор воспользовался наступившим затишьем:
— Я понял, что у ваших родителей венские корни, — обратился он ко мне.
— Я сабра, — сказала я со старательной улыбкой, на мгновение войдя в роль, которую навязала мне Сюзан. — Вену я не знаю, только Тель-Авив и Яффо…
— Кто родился в Вене? — оборвал меня профессор. — Мать или отец?
— Дедушка, — ответила я, опрокидывая третью рюмку узо. — Макс, отец моего отца.
— А где был дедушка во время войны?
Вот так? Без предисловий? Прямо в эпицентр твоих угрызений совести и трагедии нашего народа? — удивилась я про себя, а вслух сказала:
— Он был в Израиле. Родители отправили его сюда, а сами остались там.
— Йа, йа, ферште ихь[29], — ни один мускул не дрогнул на его лице. — А что ваш дедушка привез оттуда с собой?
— Диплом шлифовальщика алмазов, — сухо ответила я и жестом призвала официанта возобновить поставки узо.
— И картины, — добавила Сюзан. — Он привез довольно приличную коллекцию больших картин маслом. Правда, Габи? — спросила она, пиная меня под столом точным ударом в голень.
Я послушно кивнула.
— Профессор Шмидт интересуется искусством. Он рассказал мне, что владеет огромной коллекцией картин венских мастеров конца девятнадцатого века, — сказала Сюзан с подобострастной улыбкой. — Он в этом хорошо разбирается.
Мне его интерес был до лампочки. Голова кружилась, и единственное, чего мне хотелось, это пописать и уложить тяжелую голову на подушку.
— Сказать по правде, мы собираемся открыть в нашем Культурном Центре художественную секцию… — продолжала моя начальница. — Можно будет присвоить секции имя профессора Шмидта…
Естественно, а как же иначе! Она не собиралась упускать такую возможность.
— Ты не можешь присвоить художественной секции имя того, кто, возможно, украл картины у евреев, — сказала я голосом, хриплым от узо. — Не думаешь ли ты, что имеет смысл прежде проверить биографию спонсора.
Глаза профессора гневно вспыхнули.
— Госпожа Габриэла, — склонился он ко мне. — Не все немцы жгли евреев.
— Но вряд ли хоть один из них помогал пожилым еврейкам переходить штрассе…
Его гладкое лицо не шелохнулось. Он вставил сигарету в длинный мундштук и закурил.
— Что делала семья вашего дедушки в Вене? — спросил он и глубоко затянулся.
Сюзанин локоть впился мне в талию.
— Деньги. Много денег, — послушно ответила я. — Его отец торговал драгоценными камнями, у него был большой завод по обработке драгоценных камней, а его дед управлял самым главным в Вене банком. Его звали Фриц Кеслер. Его портрет висел в каждом отделении банка, пока нацисты… — и снова укол Сюзаниного локтя.
Телефон Илии Коэна зазвонил, и верный помощник тут же передал его меценату.
— Ну, чего ты? — зашептала Сюзан мне в ухо. — Ты же мне всё испортишь! Что с тобой происходит?
— Меня бесит, что он нас обманывает, разве ты не поняла? Его интересует что-то другое, Сюзан, а совсем не наш Культурный Центр. И, к твоему сведению, слишком много народу интересуется картинами моего дедушки — и это только за одну неделю… — прошептала я в ответ.
— Ладно, расскажешь мне всё потом. А пока постарайся быть поласковее… — она улыбнулась профессору сахариновой улыбкой, а тот тем временем, отложив телефон, ковырялся в своей тарелке.
— Скажите, Габи, — спросил он, не поднимая головы, — имя Эстер Кеслер вам о чем-нибудь говорит?
Эстер Кеслер, навеки юная тетя моего дедушки, в честь которой меня назвали Габриэла-Эстер, та, чей портрет висит у меня дома, и которой так заинтересовался этот учтивый слизняк господин Топаз, — эта Эстер Кеслер просто преследовала меня!
— Что здесь происходит, профессор? — я положила вилку на пустую тарелку. — Мне казалось, мы говорим о пожертвовании на воспитательный проект. Почему вас так интересует моя семья? — я старалась, чтобы голос звучал ровно.
— Думаю, что я их знал … У вашей прабабушки были две красавицы-сестры, и Эстер — одна их них. Я прав?
Да. Он прав. И он не нуждался в моем подтверждении.
— Послушайте, Габи. У меня есть картина, на которой изображена эта Эстер. Картина ценная. Я знаю, что были и другие картины с ней, написанные очень талантливым художником…
— Мне об этом ничего не известно.
— Зато мне известно, что есть еще одна картина, на которой она изображена с двумя подругами. Я ее ищу…
Я почувствовала холодок в груди. Опять эти три девушки! Пристально глядя на профессора, я сказала своей наивной начальнице:
— Сюзан, по-моему, произошло недоразумение. Ты заметила, что никто тут не говорит о пожертвовании?
— Она слегка пьяна… — услышала я сердитый голос Сюзан. — Не обращайте внимания… — но я, взмахнув над плечом зеленой шалью, уже шла к выходу из ресторана.
Придя домой, я зажгла свет. Со стены в прихожей мне лениво и равнодушно улыбалась красавица Эстер Кеслер.
— Так ты и есть одна из тех девушек в матросских костюмах? — устало спросила я, сбрасывая туфли. Где эта картина, черт бы ее побрал?! Неужели дедушка ее прячет? И почему мошенники всего мира объединились, чтобы раздобыть именно эту картину? Может, лучше ее продать, чтобы избавиться от этой головной боли, и, наконец-то, купить новый компьютер?..
— Габриэла!!! — кто-то барабанил в дверь моей квартиры. Очнувшись от тревожного сна, я обнаружила, что лежу на диване, закутанная в клетчатый плед. О, боже! Который час? Кто это там, черт побери?! Ни минуты покоя!..
— Габриэла, это я, Рут! Открой…
Не открою. Ни сегодня, ни вообще на этой неделе — может же дочь Евы позволить себе небольшой антракт в пьесе, где она (то есть, я) вот уже несколько дней подряд играет главную роль!
Послышался скрежет ключа, а затем с лестничной площадки донесся звук удаляющихся шагов, дверь тетиной квартиры открылась и потом захлопнулась. Ушла…
Игрун проснулся и вспрыгнул мне на живот. Прошелся по мне мягкими котенковыми шажками, вспомнив дни, когда был сосунком… Я взъерошила его мягкую шерстку. Кот заурчал и зажмурился от удовольствия. Я тоже закрыла глаза… Сколько времени прошло с тех пор, как мы с Душкой лежали тут вдвоем, и я вдруг решилась сказать ему, как он мне нужен?.. Сутки? Неужели, только сутки?
Горячий душ слегка расшевелил мои застывшие члены. Синяки поблекли и пожелтели, и только на левой щеке всё еще ясно виднелась свежая ссадина — свидетельство драматичной встречи с асфальтом, подстроенной мне Морицем.
