— Отнюдь. Спасибо. Вы для меня самый лучший защитник. Подумать только, какое совпадение! Вульфу оно придется по вкусу. В Вашингтоне судят пять человек — Халдемана, Эрлихмана, Митчелла, Мардиана и Паркинсона, — обвиняемых в сговоре с целью помешать правосудию. И здесь у нас пятерым — Вульфу, Гудвину, Пензеру, Даркину и Кэтеру — предъявлено аналогичное обвинение. Быть может, именно к этому стремился Вульф. И я чрезвычайно рад, что являюсь одним из участников спектакля. Ну, а теперь мои конфиденциальные сведения.
Попеременно пригубливая то молоко, то виски, я начал поверять своему адвокату известные мне факты.
Через полтора часа, в пять минут девятого вечера, Паркер высадил меня на углу Тридцать пятой улицы и Восьмой авеню. Мне хотелось немного размять ноги, пройдя квартал с половиной. Паркер теперь располагал кучей сведений, но он не мог посоветовать, как их использовать, поскольку пока я намеревался держать их в секрете. Десять против одного, что он с радостью бы рекомендовал мне выложить все полиции, но не посмел из-за Вульфа. С моей точки зрения, это чертовски походило на конфликт интересов, но я давно научился не вступать с адвокатами в схоластические споры. Они все равно заранее исходят из того, что вы — недоросль и ничего не понимаете в юриспруденции. Но прежде чем я выбрался из автомашины, мы все-таки пожали друг другу руки.
Входная дверь старого аристократического особняка была заперта на засов, и мне пришлось вызывать звонком Фрица. Я вовсе не собираюсь надоедать читателю, повторяя одно и то же, но Фриц и вправду зажал нос, когда я в передней снимал пальто. У великолепного повара должно быть тонкое обоняние.
— Мне не нужно ничего говорить, — заявил он. — Наконец-то, слава Богу, ты дома. Но выглядишь ты ужасно.
— А чувствую себя еще хуже, — ответил я, держа пальто в руках. — Эта вещь пойдет в чистку, как, впрочем, и я. Через два часа я сойду вниз и опустошу холодильник и все полки, и ты сможешь начать сызнова пополнять запасы. Шеф сейчас в столовой?
— Нет, у себя. Я отнес ему простой омлет из пяти яиц, поджаренные ломтики хлеба и кофе. Но прежде он попросил натереть ему спину специальной мазью. Газеты пишут: вы все находитесь в тюрьме. Может быть, ты расскажешь мне хоть что-нибудь? Вульф молчит.
— Видишь ли, Фриц. Мне известны двести тысяч фактов, которые ты не знаешь, но относительно самой важной детали — что произойдет в ближайшее время — я в таком же положении, как и ты. А теперь скажи мне. Ты изучил Вульфа не хуже меня, быть может, даже лучше. Как по-французски будет «помешанный», «сумасшедший», «свихнувшийся»?
— Fou, insense.
— Мне нравится fou. Так вот, он сейчас fou.
— Трудно поверить.
Он смотрел мне прямо в глаза.
— О'кей, подожди немного — и ты убедишься. Окажи мне услугу. Позвони ему по домашнему телефону и сообщи о моем возвращении.
— Но ты ведь сам через несколько минут увидишься с ним, а он увидит тебя.
— Нет, не увидит. Я пока еще не fou. Лицезреть меня ты будешь через два часа.
И я направился к лестнице, ведущей наверх.
Можно было предположить — во всяком случае, так думал я, — что кампанию средств массовой информации, нацеленную на то, чтобы довести нашу историю до сведения американской публики, возглавит «Газетт». Ее никто не мог переплюнуть в выразительности описания любого товара и любого события. Кроме того, мы с Лоном Коэном выработали привычку регулярно обмениваться информацией. Но, вопреки ожиданиям, наибольшую активность проявили Билл Уэнгерт из «Таймс» и Арт Холлис из редакции новостей Си-би-эс. Когда ужин в ресторане «Рустерман» сделался достоянием гласности — никто в точности не мог сказать, каким образом, — и убийство Харви Г. Бассетта, президента фирмы «Нэтэлек», оказалось увязанным с двумя другими убийствами — опять не известно, с какой стати, — руководство «Таймс», вероятно, здорово навалилось на Уэнгерта. А Холлис, как последний осел, уговорил хозяев Си-би-эс направить в дом к Ниро Вульфу съемочную группу для 26-минутного интервью, не удосужившись предварительно согласовать этот вопрос с нами. И в течение нескольких дней мне пришлось большую часть времени уделять проблемам связи с общественностью. Опуская дальнейшие подробности, могу лишь заметить: убеждать «Таймс» в том, что не всякая информация, в которой фигурирует ваша фамилия, подходит для печати, — напрасный труд.
Наиболее интересным событием во вторник утром был мой поход на Тридцать четвертую улицу, где я вошел в кабину для голосования и нажал на кнопку счетной машины. Я никогда не понимал, почему некоторые лишают себя подобного наслаждения. Не стоит ни цента, и на несколько минут вы — звезда представления, центр всеобщего внимания. Это единственный случай, когда вы действительно можете назвать себя важной персоной, определяющей последующий ход истории и создающей условия для выполнения собственных желаний. Только в такой момент я реально ощущаю свою истинную значимость, сознавая, что имею на это полное право. Изумительное чувство, которое порой сохраняется на всем обратном пути до дома, при условии, что никто случайно не налетит на меня по дороге.
Вульфа не было видно и слышно до самого обеда. Лифта тоже. Значит, он не поднимался в оранжерею. Однако я знал: он живой и дышит, так как, по словам Фрица, он съел обычный завтрак. Кроме того, когда я вернулся с процедуры голосования и пешеходной прогулки по ближайшим окрестностям, Фриц доложил, что звонил Паркер и Вульф разговаривал с ним из своей комнаты. И обеденное меню ничем не отличалось от обычного: запеченная пеламида, начиненная креветочным фаршем, и кресс-салат. Сойдя вниз в четверть второго, Вульф заглянул в кабинет, с порога пожелал мне доброго утра — хотя время было уже не утреннее — и прошел в столовую. Сперва я собирался пообедать в кухне, но потом решил: нам необходимо общаться друг с другом, раз уж у нас общий адвокат. Да и у Фрица появилось бы еще больше оснований тревожиться, а это было бы уж совсем ни к чему.
Когда я сел за стол, Вульф спросил, слышно ли что-нибудь от Фреда или Орри, и я ответил, что они звонили, и я велел им ждать дальнейших распоряжений и обещал известить, как только буду знать каких. Вульф не упомянул Сола, и я предположил, что тот звонил в мое отсутствие, хотя Фриц ничего об этом не говорил. Я и Вульф продолжали поддерживать за столом нормальные отношения, но тематика наших бесед не включала вопроса о праве на жизнь, свободу и счастье. Когда Вульф разделил рыбу — а Фриц подал мне мою и взял себе свою порцию, — он спросил меня, где ему нужно проголосовать, и я подробно объяснил дорогу. Затем Вульф поинтересовался моим мнением относительно распределения мест между демократами и республиканцами в нижней палате конгресса и в сенате, и мы некоторое время детально обсуждали эту проблему. Потом Вульф спросил, как я проголосовал, и я ответил, что высказался за Кэри, против Кларка, и мы обстоятельно поговорили и на эту тему.
Великолепное зрелище, ничего не скажешь. И раньше у Вульфа бывали спады настроения, дважды он переживал вспышки крайнего раздражения, но теперь я наблюдал что-то новое. Действие наших лицензий было временно приостановлено, если бы мы попытались проехать в Нью-Джерси или в Уэстпорт, то нас посадили бы под замок без всякого права на освобождение под залог, наши три помощника находились вместе с нами в таком же отчаянном положении, а он не хотел и пальцем пошевелить. Будто все образуется само собой. Фриц прав — он не fou, просто решил, что раз ситуация абсолютно безнадежная, ее нужно игнорировать. Когда мы встали из-за стола в десять минут третьего, я подумал, что дам ему еще двадцать четыре часа, а потом, если потребуется, предъявлю ультиматум.
Четыре часа спустя, однако, у меня возникли сомнения. Я уже не знал, что и думать. Выйдя из столовой, Вульф не пошел в кабинет и не поднялся в свою комнату, а высказал намерение отправиться голосовать и стал надевать пальто, которое предусмотрительно захватил с собой, спускаясь на обед. Ничего из ряда вон выходящего. Выборы всегда считались одним из немногих внеслужебных дел, способных выманить Вульфа на улицу при любой погоде.
Но в четверть седьмого он все еще не вернулся, хотя со времени его ухода прошло уже целых четыре часа. Я терялся в догадках. Мне представлялось, что он в больнице, или в морге, или же в самолете на пути в Черногорию. Сожалея о том, что не слушал в шесть часов по радио последние новости, я уже собирался начать поиски, когда у входа позвонили. Я вышел в коридор и увидел на крыльце Вульфа. Он никогда не носит с собой ключей.
Распахнув дверь, я впустил его.
— Захотелось попутно еще кое-чем заняться, — заявил он, расстегивая пальто.
— Большое движение на улицах? — спросил я учтиво.
— Да, как обычно, — ответил он.
Вешая его пальто, я решил не ждать с ультиматумом до завтра, а предъявить его сразу же после ужина, когда Фриц принесет нам кофе в кабинет. Вульф направился в кухню, я же — наверх, в свою комнату, где, стоя у окна, размышлял над текстом ультиматума.
