Он, наверно, никогда не забудет, каким тоном она отрезала «нет» и какой непроницаемый, но непроницаемый совершенно по-новому, был у нее при этом взгляд.
— А согласилась бы ты опять стать бедной?
— Разумеется нет! — скривив губы, сухо отрезала она.
Но тут же рассмеялась безрадостным, неживым смехом. — Странные задаешь ты вопросы! И место нашел подходящее. Вообще у тебя сегодня не слишком веселый вид. В газете что-нибудь?
Франсуа предпочел не отвечать, и Вивиана поняла, что здесь не место для подобных вопросов. Отправляя в рот шампиньон по-гречески, она из самых добрых побуждений — чтобы сменить тему — поинтересовалась:
— Пойдешь на вручение наград?
— Когда?
— Сегодня. Разве Боб тебе не говорил?
— Ой, совсем забыл!
Он соврал. Боб ничего ему не говорил. Три года назад в день, когда умерла Жермена, уже были каникулы.
Продолжая есть, Франсуа размышлял и наконец догадался: дело не в изменении даты начала каникул, а просто триместры в школе считаются по неделям, и поэтому произошла сдвижка на несколько дней. Но лучше бы Вивиане не заговаривать на эту тему, особенно сейчас, когда ему просто необходимо иметь свежую голову, чтобы разобраться с другими проблемами. Он по опыту знает: так бывало всегда. У него, во всяком случае!
Истинный сын своей матери, он обладает чутьем на катастрофы. «Беда никогда не приходит одна».
Как раз в тот момент, когда на память ему пришла эта пословица, неподалеку от них усаживался за столик знакомый владелец рекламного бюро, пришедший с хорошенькой женщиной, и Франсуа, приподнявшись, приветственно помахал ему рукой. Но этот человек, прекрасно знавший Франсуа и обычно называвший его «дорогой друг», притворился, будто не заметил приветствия или счел, что оно обращено не к нему.
Вивиана, разумеется, увидела это, но промолчала.
И вообще, черт ее дернул заговорить о Бобе! Уж не из-за вручения ли наград мальчик, несмотря на все старания отца, был вчера так уклончив и замкнут? Но ведь Франсуа все равно не пошел бы туда.
Когда-то они ходили на вручение наград вместе с Жерменой, и Франсуа должен признать, что сам он отправлялся на эти торжественные акты с тайным корыстным расчетом. Они давали ему возможность возобновить связи с бывшими соучениками, почти все из которых стали, что называется, влиятельными лицами. И хотя, общаясь с ними, он испытывал чувство унижения, тем не менее старательно записывал их адреса.
«Может пригодиться», — объяснял он Жермене. Ко многим из них он приходил, когда искал работу. Другим писал. Для него это было примерно то же, что для Вивианы ее маршрут между баром Пополя и гостиницей с номерами «на время».
Уж не для того ли, чтобы изменить впечатление о себе, явился он на вручение наград в первый и единственный раз после начала новой жизни? Поначалу Франсуа не понял, что для его однокашников положение оказалось куда более щекотливым, чем прежде, но отцы-монахи очень вежливо дали ему это понять.
Странно! Он занимается примерно тем же, чем многие другие, однако никто их не избегает, даже напротив.
Взять хотя бы его братца Марселя, который ежегодно председательствует на вручении наград в самой закрытой парижской школе для девочек. Как он получил руку дочери старого Эберлена? А разве тайна, что из-под каждой кампании самой тиражной ежедневной газеты Парижа выглядывает крупный шантаж? Однако это не помешало ее издателю стать министром. Страницы «Хлыста» каждую неделю заполнены разоблачениями подобного рода, и каждая строчка в них — правда. Недаром же за три года никто, даже Джанини, не осмелился преследовать его за диффамацию.
Официант принес заливное из дичи, а Франсуа, все так же рассеянно поглядывая на шею Вивианы, неотступно думал про Боба и про коллеж. Однажды вечером на втором году после смерти Жермен сын с наигранной непринужденностью сообщил:
— Послезавтра вручают награды. Придешь?
— А ты хочешь, чтобы я пришел?
— Конечно! — с преувеличенной горячностью воскликнул Боб.
— Боюсь, что буду занят. В котором это часу?
— В три.
— Увы, на этот час у меня назначена встреча, и отменить ее не удастся.
Он обязательно пошел бы, если бы мальчик стал настаивать, пусть даже для виду. Но Боб промолчал, и это огорчило Франсуа.
— Ты что, все о бедности думаешь? — спросила Вивиана, видя, что он опять погрузился в туман.
— Да… Нет… Все гораздо сложнее…
И тут, к удивлению Франсуа, Вивиана ровным, бесстрастным тоном, свидетельствующим о том, что она много размышляла об этом, произнесла:
— Ты обратил внимание, что те, кто знает бедность не понаслышке, кто жил в бедности без всякой надежды вырваться, никогда о ней не говорят? Потому о ней и наговорено столько глупостей. О бедности болтают люди, не знающие, что это такое. Однажды я прочла в журнале интервью с одним знаменитым киноактером, чье детство прошло в лондонском Ист-Энде. Его обвиняли в скупости, и он ответил на это: «Если человек был беден, как я, он готов на все, чтобы снова не впасть в нужду. И не стыдится этого».
Большинство сидящих здесь женщин одеваются у лучших портных, их драгоценности куплены на улице Мира.
Любая вещица, которую они вынимают из сумочки, скажем зажигалка или пудреница, сделана из золота, а у некоторых даже украшена самоцветами. Многие из них совсем еще юны; кое-кто всего год как вырвался из привратницкой или из лачуги где-нибудь в предместье.
А у скольких из этих уже пожилых мужчин, прибывших сюда со всех концов Европы, босоногое детство прошло в трущобах Вильны, Варшавы или Будапешта! Уж не воспоминания ли о былой нищете сообщают смеху и этих мужчин, и этих женщин такую жестокость? Да есть ли тут хоть один порядочный человек — порядочный в том смысле, какой придавала этому слову мать Франсуа? Или честный, если воспользоваться выражением его отца?
— Я думаю, что я ответил бы в тринадцать лет, — вздохнул Франсуа.
— На что?
— На вопрос, который задал себе.
— Догадываюсь. А я в тринадцать лет уже все решила.
— Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? — воскликнул Франсуа, глядя на нее со смесью восхищения и ужаса.
— Я даже матери об этом объявила.
— И что она?
— Сказала, что, может быть, я и права.
— Твоя мать тоже?..
— Нет, на панель она не ходила, если ты это имеешь в виду. — И, рассмеявшись, Вивиана заметила:
— Видно, гроза надвигается. Это она навела нас на такие веселые мысли.
— Господин Лекуэн! Господин Франсуа Лекуэн! — кричал в дверях ресторана, ведущих на террасу, рассыльный.
Чуть ли не со страхом Франсуа поднял руку. Рассыльный пробрался к нему и вручил письмо, только что полученное на его имя. Франсуа узнал почерк Пьебефа, точнее, поддельный почерк, поскольку бывший инспектор полиции и тут не забывал об осторожности; Франсуа подозревал, что и писал он в перчатках, чтобы не оставить отпечатков пальцев.
«Есть новости. Будьте сегодня в 16 часов в Венсенском зоопарке. В машине ехать не советую. Метро довезет без пересадок. Если до 17 часов к Вам никто не подойдет, поезжайте в „Королевскую таверну“, туда Вашему брату позвонят по телефону».
— Плохие новости?
— Ни плохие и ни хорошие.
Понимает ли она, что с минуты на минуту может наступить конец? По-видимому, да. Она всегда это знала.
И они, все те, кто находится с ним в постоянном контакте, тоже знали; в этом, вне всякого сомнения, причина, почему они так смотрели на него. Потому что думали, будто он не знает.
И как в насмешку Франсуа пришел в этой связи на память эпизод из времен учения в коллеже Станислава, эпизод, связанный с отцом Обо, который преподавал у них в шестом классе Катехизис; у него было лицо Христа, и, рассказывая о страстях Господних, он раскидывал руки, как бы изображая Иисуса во плоти. В конце каждого урока отец Обо предлагал ученикам высказывать свои возражения, а потом опровергал их. Нет, это не Франсуа, а кто-то из его одноклассников задал неизбежный вопрос насчет свободы воли:
— Если Бог знает все заранее, если еще до нашего рождения знает все грехи, какие мы совершим, то можно ли говорить, что мы свободны в своих поступках? Не означает ли это, что Бог несет ответственность за наши грехи?
Перед глазами Франсуа возник длинный, тощий священник в сутане: нарочито медленно, как бы вырастая, он встает, обводит их всех по очереди взглядом, словно овладевает их мыслями.
— Как обычно, господа, я воспользуюсь сравнением.
Вообразите, что по улице идет человек и читает на ходу газету, а вы наблюдаете за ним. И вот вы видите, что на пути, которым, по всей видимости, намерен следовать этот человек, я подчеркиваю, на пути, которым, по всей видимости, намерен следовать этот человек, рабочие сняли крышу канализационного люка, и посреди тротуара открылась яма. Двадцать, десять шагов отделяют человека от ямы, и вот наконец он на миг останавливается…
Может быть, он сейчас сложит газету и сунет ее в карман?.. Он задевает прохожего и по этой причине чуть отклоняется от своего пути… Может быть, в этом его спасение?.. Нет, он снова, все так же читая газету, вслепую берет прежнее направление… Остается не больше пяти, трех шагов… Канализационный люк прямо перед ним, но он из-за газеты не видит его. Однако вы видите, вы знаете. Можно ли сказать, что этот человек не волен остановиться, перестать читать или даже повернуть назад? Так вот, господа, этот человек, который сейчас свалится в канализационный люк, является символом…
