— Мне тоже хотелось бы это знать.
— Черт побери! — взорвался Айго. — Вы должны нам все рассказать.
— Сделаю с удовольствием. — Вулф обвел глазами присутствующих. — Я рад вашему приходу, джентльмены. Мистер Акерман и мистер Эркарт, вероятно, не желают ничего знать, и мне трудно их за это упрекнуть. Что касается записки, то Люси Дакос была, несомненно, в курсе, но она мертва. Очевидно, о записке знала также Мария Гарру, служанка, — она охотно подслушивает, — и обо всем сообщила полиции. Потому-то вас и потревожили, и это весьма прискорбно. Но я не сожалею о том, что разыскал вас и втянул в это дело, так как один из вас дал мне информацию, которая может оказаться полезной. Нет, неверно. Двое из вас сообщили мне кое-что, достойное внимания. Мистер Айго сказал мистеру Гудвину об одержимости мистера Бассетта — выражение мистера Айго, а мистер Хан в разговоре со мной заявил, что главная одержимость мистера Бассетта касалась его жены.
Когда я услышал эти слова, мне вдруг все стало ясно. Понимание взаимозависимостей наступило внезапно, как озарение, как вспышка молнии. Не предположение или подозрение, а именно четкое понимание всех фактов в их взаимосвязи.
Читатель, несомненно, уже давно догадался, в чем дело, и его, вероятно, удивляет, что мне потребовалось столько времени, чтобы разгадать шараду. Однако это еще не доказывает, что вы, читатель, сообразительнее меня. У вас все перед глазами в концентрированном виде, я же непосредственно участвовал в событиях, растянутых во времени. Возможно, я где-то преждевременно и оговорился, и намекнул, но я вовсе не собираюсь возвращаться назад и вносить в текст поправки, а пытаюсь четко излагать факты, не прибегая к недостойным уловкам.
Постараюсь воспроизвести остальную часть разговора, но за точность не ручаюсь. Я сидел на своем месте, как обычно, и слушал, о чем говорили, но одновременно мне нужно было принять решение, которое не могло ждать, пока они уйдут. Вулф отказался поделиться своими знаниями даже со мной, но почему, черт возьми? В чем причина? С ответом на этот вопрос можно подождать, а вот решение не терпело отлагательства. Вопрос заключался в том, следовало ли дать понять Вулфу, что мне теперь известна разгадка? Но, как я обнаружил, опять повторялась старая история, случавшаяся уже тысячу раз: я только делал вид, что ищу решения, в действительности его уже приняло мое подсознание. Другого названия для этого процесса у меня нет. Итак, я не стану просвещать Вулфа. Если ему вздумалось затеять подобную игру — ну что ж, я не возражаю. Во всякой игре участвуют по меньшей мере двое, и еще посмотрим, кто первым из нас допустит промах.
Между тем беседа продолжалась, но я уже отказался от своих первоначальных намерений. И хотя я обещал познакомить читателя с заключительной частью разговора Вулфа с нашими гостями, мне придется все-таки смошенничать. Если бы кто-то из них сказал что-нибудь существенное, способное изменить сложившуюся у меня общую картину преступления или добавить к ней дополнительные штрихи, то я бы непременно доложил, но этого не произошло. Вулф попытался подбить Хана и Айго вновь заговорить о миссис Бассетт, но безуспешно. По всей видимости, они решили, что лучше ее оставить в покое. Ведь они пришли, горя желанием выяснить причины, побудившие Вулфа втянуть их в эту кашу, и, кроме того, им хотелось — особенно Джадду и Вилару — побольше узнать о Пьере Дакосе, нашедшем свою смерть в доме Вулфа, когда никого, кроме нас, здесь не было, и, конечно, расспросить поподробнее о Люсиль Дакос. В один из моментов мне показалось, что Вулф сейчас встанет и уйдет, но он все-таки удержался, остался сидеть и позволил им излить душу. Затем он высказал свое сожаление по поводу причиненных полицией неудобств, заверил в ценности представленной ими информации и выразил надежду, что они, быть может, присовокупят что-нибудь еще, полезное для дела. Но они не присовокупили. Теперь, поняв все до конца, я мог это утверждать со всей ответственностью.
Было почти десять часов вечера, когда я, выпустив посетителей, вернулся в кабинет. По дороге я принял еще одно решение. К себе в спальню Вулф отправится не раньше чем через час, а если он со мной заговорит, я едва ли смогу контролировать свой голос и выражение лица. Поэтому, не садясь за стол, я заметил:
— Поспешив, я, наверное, успею на последний тайм хоккейного матча, если, конечно, я вам не нужен.
Вулф не возражал и взял в руки книгу. Я вышел в коридор и надел пальто. На улице вовсю гулял ветер, будто выискивал, кого бы отхлестать по щекам. Подняв воротник пальто, я зашагал к ближайшему магазинчику на углу Восьмой авеню. Внутри я вошел в телефонную будку и набрал известный мне номер.
— Алло?
— С вами говорит президент Национальной лиги по реформированию тюрем. Не смогли бы вы уделить мне полчаса, чтобы побеседовать о наших целях и задачах? — А вы побрились и вымылись?
— Никак нет. Я — главное вещественное доказательство истинного положения в наших местах заключения.
— Хорошо. Приходите сейчас, но воспользуйтесь служебным входом.
В это время ночью на поиски такси может потребоваться одна минута или целый час. Но мне повезло. Не успел я выйти из магазинчика, как увидел проезжающее мимо свободное такси.
Мне также повезло, что Лили оказалась дома и одна. Она сидела за роялем; вероятно, разбирала прелюдию Шопена. Это не просто предположение. Я могу судить по выражению ее глаз, по тону голоса, который приобретает певучие интонации, вибрирует, но сама Лили этого не замечает. Она предложила мне пройти в небольшую, но очень уютную рабочую комнату и вскоре пришла с подносом, на котором стояли бутылка шампанского и два бокала.
— Я поставила его в холодильник, когда ты позвонил, — сказала она. — Оно должно быть теперь в самый раз… Было очень скверно?
— Не совсем. Я сидел на койке, закрыв глаза, и воображал, что нахожусь перед камином на твоей загородной вилле, а ты хлопочешь в кухне, поджаривая бифштекс. А бокал для Мими? — спросил я, откупоривая бутылку.
— Она ушла в кино. Насколько плохи ваши дела?
— Если бы я знал. Мы выйдем, полагаю, из передряги живыми, но не спрашивай о наших шансах.
Удалив пробку, я разлил шампанское по бокалам. Потом открыл дверь, ведущую на веранду, и выставил бутылку на холод.
— За здоровье всех нас, — проговорила Лили. Мы чокнулись и выпили.
— Говоря о шансах. Если цветочные магазины были бы открыты, я бы принес тебе тысячу роз. В свое время я поставил тысячу против одного, что Дореми никогда не пожалеет о том, что назвала тебе Бенджамина Айго. Теперь я уверен в своем проигрыше и должен перед тобой извиниться.
— Почему же она пожалеет?
— Расскажу как-нибудь, возможно, уже скоро. Я позвонил и попросил разрешения прийти к тебе по трем причинам. Во-первых, мне нравится смотреть на тебя. Во-вторых, я хотел принести свои извинения. И в-третьих, я подумал, что ты, быть может, согласишься ответить на один или два вопроса о Дореми.
— Она сердится, когда ее так называют.
— Хорошо, о Доре Бассетт.
— На какие вопросы? Будет она опять сожалеть, если я на них отвечу?
— Все возможно. А дело вот в чем. Убили ее мужа, а также твоего любимого официанта и его дочь. Не исключено, что если ты сообщишь мне точные слова Доры Бассетт, когда она спрашивала обо мне, то это поможет разоблачить преступника. Именно этот вопрос я и хотел задать. Так как же она выразилась, какие слова употребила?
— Я уже говорила тебе, разве не так?
— Первый раз ее интересовало, виделась ли ты со мной после смерти ее мужа. Второй раз она спросила: нашел ли я того, кто положил бомбу в карман пальто Пьера.
— Именно.
— Ты можешь вспомнить в точности ее слова?
— Конечно, не смогу. Я не ходячий магнитофон, как ты.
— Она упоминала Ниро Вулфа?
— Думаю, что упоминала, но наверняка сказать не могу.
— Называла ли она кого-нибудь еще? Сола Пензера, Фреда Даркина или Орри Кэтера?
— Нет, не называла. Спрашивала только о тебе. Послушай, Эскамильо. Мне все это не по душе, и ты хорошо это знаешь. Как-то я говорила: мне не нравится думать о тебе как о частном детективе, но в одинаковой степени мне не понравилось бы думать о тебе как о биржевом маклере, или университетском профессоре, или водителе грузовика, или киноактере. Я хочу, чтобы для меня ты оставался просто Арчи Гудвином, и ты прекрасно это знаешь.
Лили осушила бокал с шампанским до дна. Я поставил свой бокал, наклонился, снял с ее ноги домашнюю туфельку из голубого шелка с золотыми полосками, налил в нее около двух унций вина, поднес к губам и выпил.
— Вот так я люблю тебя, — заявил я. — С сегодняшнего дня, направляясь к тебе, буду оставлять свою лицензию детектива дома, если, конечно, ее сохраню. В настоящее время наши лицензии временно аннулированы.
Ложась в постель и засыпая ночью во вторник, я понимал: утром необходимо что-то предпринять, но ничего не мог придумать. Однако в одном я был совершенно уверен: когда Вулф спустится из оранжереи в одиннадцать часов или сядет обедать в полдень, в доме меня уже не будет. Открыв глаза утром в среду, я уже точно себе представлял, где мне нужно быть и чем заниматься в одиннадцать часов. Очень удобно иметь в голове своего председателя правления, который принимает решения, пока ты спишь. В одиннадцать часов мне надлежало искать в комнате покойной Люси Дакос одну вещь, которая должна существовать. Иначе дело затянулось бы на недели и даже месяцы.
