В последний раз видел я ее такой радостно-уверенной. Обычно вслед за такой веселостью приходит беда.
Гонг зазвонил к ленчу. Я встал, спустился по тропинке и зашел на „батарею“, где меня встретила Эльза. После тенистых деревьев свет кажется слишком ярким, слепящим. Эмиас сидел, раскинув руки, на скамье. Он внимательно смотрел на картину. Я только раз видел его в такой позе. Откуда я мог знать, что яд уже действовал, что Эмиас цепенел?
Эмиас ненавидел все, что напоминало болезнь! Он никогда бы не согласился болеть. Вполне возможно, что он решил – перегрелся на солнце, однако не пожаловался. Эльза сказала, что Эмиас не пойдет обедать. Я подумал, что это довольно разумно с его стороны, и сказал: „Тогда до свидания“.
Эмиас медленно перевел взгляд с картины и остановил на мне. В его глазах было что-то странное, не знаю, как и назвать… Что-то подобное враждебности. Взгляд пристальный, недоброжелательный, злой.
Разумеется, тогда я не понял этого взгляда. Когда на полотне не получалось так, как ему хотелось, у Эмиаса бывал просто убийственный вид. Я полагал, что это именно такой момент. Ни Эльза, ни я не заметили в нем ничего необычного – капризы художника, и все. Мы оставили его там и пошли к дому, разговаривая и смеясь. Если бы она знала, бедная девушка, что больше никогда его не увидит живым. Она могла бы тогда воспользоваться еще несколькими мгновениями счастья.
За столом Кэролайн вела себя как обычно, была чуть встревожена, не больше. Разве это не говорит о том, что она ни в чем не была замешана? Она не могла бы так держаться. Потом она и гувернантка спустились в сад и нашли его… Я встретил мисс Уильямс, когда она бежала снизу. Она попросила позвонить врачу и возвратилась к Кэролайн.
Бедный ребенок! Я имею в виду Эльзу. Скорбь ее была неистовая, безудержная, как у детей: они не думают, что жизнь может выкидывать подобные сюрпризы. Кэролайн была спокойнее. Она, конечно, лучше умела владеть собой, чем Эльза. Тогда ее еще не терзали угрызения совести, она только сказала, что это, разумеется, совершил он сам. Но у нас это не укладывалось в голове. Возможно, Кэролайн уже тогда поняла, что подозрение падет именно на нее. Да, я считаю, этим и объясняется ее поведение.
Филипп был абсолютно убежден: она убила Эмиаса.
Большую помощь оказала тогда гувернантка, человек, на которого можно положиться в самых неожиданных ситуациях. Она уложила Эльзу и дала ей успокаивающие лекарства, а Анджелу увела, когда появилась полиция. С этого момента все превратилось в хаос. Полиция обыскивала дом и вела следствие, репортеры кружили как мухи со своими фотоаппаратами, пытаясь взять интервью у членов семьи. Ужас… Я и сейчас, спустя столько лет, нахожусь под влиянием тех чувств. Когда Вы объясните маленькой Карле, как это все произошло на самом деле, да поможет ей бог забыть всю эту историю… Чтобы никогда о ней не вспоминать…
Наверное, Эмиас покончил с собой, каким бы неправдоподобным это ни казалось…»
На этом кончался рассказ Мередита Блейка.
«Я полностью изложила здесь все, что произошло с того момента, когда я познакомилась с Эмиасом Крейлом и до его трагической смерти.
Впервые я увидела его на каком-то собрании художников. Вспоминаю, он стоял у окна, и я заметила его сразу же, как только вошла. Я спросила: „Кто это?“ Мне сказали: „Это Крейл, художник“. Я попросила познакомить меня с ним. Мы разговаривали тогда минут десять. Впечатление, какое произвел на меня Эмиас Крейл, бесполезно пытаться описать. Если сказать, что, когда я видела Эмиаса, мне все казались маленькими, а потом исчезали совсем, то это до некоторой степени передает мои впечатления, если вообще можно их передать. После знакомства с ним я стала ходить в те места, где можно было увидеть его картины. Как раз тогда открылась его выставка на Бонд-стрит; одна картина была в Манчестере, другая – в Лидсе, а еще две выставлялись в галереях в Лондоне. Я ездила смотреть их, потом встретила его снова и сказала: „Я видела все ваши картины и считаю их прекрасными“. Его это как будто заинтересовало. „С каких пор вы стали разбираться в живописи?! Не думаю, чтобы у вас было о ней хоть малейшее представление…“ – „Возможно. И все же они прекрасны!“ Он улыбнулся и сказал: „Не будьте экспансивной барышней“. Я ответила: „Не собираюсь. Я хочу, чтобы вы написали мой портрет“. – „Если бы вы хоть немного подумали, то поняли бы, что я не пишу парадных портретов хорошеньких женщин“. Я сказала: „Мне не нужен парадный портрет, и я не такая уж хорошенькая“. Он посмотрел на меня, будто впервые увидел: „Да… Возможно, это и так…“ Я спросила его: „Так вы будете меня рисовать?“ Он рассматривал меня некоторое время, наклонив голову набок, потом сказал: „Вы странная девушка“. Я ответила на это: „Я богата, могу хорошо заплатить“. – „Почему вы так хотите, чтобы вас рисовал именно я?“ – „Потому что я этого хочу“. Он взял меня за плечи, повернул лицом к свету. Потом немного отступил. Я стояла неподвижно, в ожидании, пока он не сказал: „Я иногда горел желанием написать стаю австралийских попугаев с их невообразимой окраской… Стаю, садящуюся на собор Святого Павла. Если я буду писать вас на скромном и традиционном фоне – пейзаже под открытым небом, – кажется, будет тот же результат“. Я спросила: „Следовательно, вы будете рисовать?“ Он сказал: „Вы один из наилучших, оригинальнейших и ярчайших экзотических цветков, какие я видел. Я буду вас писать! Но я вас предупреждаю, Эльза Гриер: если я на самом деле буду вас писать, то я, наверное, захочу вас и любить!“ – „Надеюсь, что захотите…“ Я сказала это спокойным и сдержанным тоном. Я слышала, как он сдерживал свое дыхание, заметила блеск его глаз!
Видите, как все это неожиданно случилось!
Днем или двумя позднее мы снова встретились. Он сказал, что хочет, чтобы я поехала с ним в Девоншир – там, мол, хороший фон. И добавил: „Я женат, вы это знаете, и я очень люблю свою жену“. Я ответила, что его любимая женщина должна быть достаточно милой. „Она чрезвычайно милая, – сказал он. – Кэролайн просто прекрасна, я ее обожаю. Так что зарубите себе это на носу, дитя мое“.
Через неделю он начал писать картину. Кэролайн Крейл приняла меня довольно любезно. Я не очень ей нравилась, но, собственно, почему я должна ей нравиться? Эмиас был очень предупредителен. Он никогда не говорил мне ничего, чего нельзя было бы услышать его жене, а я проявляла такт и придерживалась всех условностей. Однако через десять дней он сказал мне, что я должна возвратиться назад, в Лондон. Я удивилась: „Картина же не готова!“ Он сказал: „Я ее только начал. Дело в том, что я не могу вас писать, Эльза“. Я спросила: „Почему?“ – „Вы хорошо знаете почему, Эльза. И поэтому вам необходимо уехать. Я не могу сосредоточиться, не могу думать ни о чем другом, кроме вас“. Мы сидели в „саду-батарее“, был теплый солнечный день. Пели птички, гудели пчелы. Все вокруг казалось спокойным и счастливым. Но это было не так. Я знала, что мой отъезд в Лондон ни к чему не приведет, но согласилась: „Очень хорошо, я поеду, если вы хотите“. Эмиас сказал: „Вы умная девушка“. И я уехала.
Я не писала ему. Он боролся с собой десять дней. Потом примчался. Он казался таким несчастным, что произвел на меня гнетущее впечатление. Эмиас заявил: „Я предупреждал тебя, Эльза. Только не говори, что я не предупреждал“. Я ответила: „Я ждала тебя. Я знала, что ты приедешь“. Он застонал и сказал: „Некоторые вещи сильнее, чем воля человека. Я не могу есть, не могу спать, не могу успокоиться, так сильно я хочу тебя!“ Я сказала, что знаю это, что то же самое и со мною, что так было с первого мгновения, как только я его увидела. Это называется судьбой, и нет никакого резона бороться с нею. „Ты недолго с нею боролась, не так ли, Эльза?“ Я сказала, что совсем не боролась. Он заметил, что я слишком молода, а я ответила, что это не имеет никакого значения…
Последующие несколько недель мы были очень счастливы. Но счастье – это не то слово. Это было нечто более глубокое и в то же время ужасное. Мы были созданы друг для друга, и мы нашли друг друга. Однако произошло то, что должно было произойти. Мысли о незаконченной картине начали преследовать Эмиаса. Он сказал: „Раньше я не мог тебя писать, ты сама стояла на моем пути. А теперь я хочу писать тебя, Эльза. Я хочу написать тебя так, чтоб эта картина была наилучшей из всего сделанного мною. Я страдаю, у меня чешутся руки от желания схватить кисть. Я хочу смотреть, как ты сидишь на старой зубчатой стене с башнями, избитыми, как старый анекдот, а в глубине – синее море и пышные деревья… Ты там сидишь как королева, бросая вызов всему свету! Я должен тебя такой написать! Но я не терплю, когда меня что-либо отвлекает от работы. Поэтому, лишь когда картина будет готова, я скажу Кэролайн правду, и мы развяжем всю эту запутанную историю“.
