— Но вы должны его сдержать, — сказала Лиля.
— Не могу.
— Мистер Догерти!
— Ну, я постараюсь, — уступил Догерти. — Обещаю постараться. Но иногда я не могу с собой справиться.
Такое случается со всеми нами. Так уж мы устроены.
Мы знаем, что не очень вам нравимся, и не виним вас.
Ведь всякий, кто встречается с вашим взглядом, словно видит звезды, — и, поверьте, это не комплимент.
Лиля хотела было что-то возразить, но тут появился клиент, попросивший отправить телеграмму, и девушке пришлось ограничиться тяжелым неодобрительным вздохом.
Дрискол дернул экс-боксера за рукав и сказал:
— Догерти, хватит сотрясать воздух, мы мешаем человеку работать. Ради бога, пошли и сделаем что-нибудь с твоим носом.
Догерти позволил себя увести.
Через три или четыре дня, вскоре после полудня, Пьер Дюмэн и Боб Дрискол сидели в вестибюле «Ламартина», и тут произошло такое, от чего они тут же лишились дара речи.
В отель со стороны Бродвея вошел Том Догерти, и в руках у него был большой букет роз — красных роз.
Он нес их открыто, без бумажной упаковки, словно выставляя напоказ и ничуть не стыдясь. Бывший чемпион средь бела дня шел по Бродвею с розами!
— «Мама, мама, мама, приколи мне розу», — напевал он в такт шагам.
На приятелей он даже не посмотрел, небрежно кивнул швейцару — тот лучезарно улыбнулся ему в ответ — и решительным шагом направился к центру вестибюля, провожаемый удивленными взглядами.
Он остановился у телеграфного столика и подозвал мальчика-посыльного. Лили не было, она ушла обедать.
— Есть тут ваза? — спросил Догерти.
Мальчик зевнул, вопрос поставил его в тупик.
Ты что, не знаешь, что такое ваза? — саркастически спросил Догерти. В-а-з-а. Найди хоть одну.
— Да тут их нет.
— Так найди хоть одну! — прорычал Догерти, извлекая долларовую бумажку. — Сбегай к Адлеру. У него там вазы на любой вкус. Купи получше.
Мальчик убежал и вернулся через несколько минут с огромной безвкусной стеклянной вазой цвета опавших листьев. Во время его отсутствия Догерти стоял, демонстративно повернувшись спиной к Дюмэну и Дрисколу и не реагируя на их язвительные замечания.
— Налей в нее воды, — велел Догерти.
Мальчик повиновался.
— А теперь, — сказал Догерти, ставя цветы в вазу и водружая ее на Лилин стол, — вали отсюда. И не вздумай сказать что-то мисс Уильямс. Если она спросит, откуда они, ты ничего не знаешь. Понял?
Мальчик энергично закивал. Догерти отступил на пару шагов, с заметным удовольствием посмотрел на розы и направился в угол вестибюля, где сидели его приятели.
— Ты знаешь, кто это такой? — заговорщически прошептал Дрискол, когда к ним приблизился экс-боксер.
— Нет, а кто он есть?
— Берта, девочка-цветочница, — серьезно промолвил Дрискол.
— Слушай, заткнись! — прорычал Догерти. — Обойдемся без сантиментов.
Дюмэн откинулся назад в своем кресле и расхохотался.
— Santiments![3] — задыхался он от смеха. — Догерти говорит о santiments! — Потом он вдруг посерьезнел. — В любом случае ты прав. Давно надо было давать эти розы мадемуазель Уильямс. Они как будто для нее. Только, ты знаешь, вот что я скажу, — этот неправильный.
Мы не можем тебе разрешать.
— Как? Как это вы не можете разрешить?
— Определенно нет, — вступил в разговор Дрискол. — Многовато на себя берешь, дружище. Чуть-чуть принаглел. Представь себя на нашем месте.
От этих слов у Догерти подкосились ноги. Он молча сел и впал в задумчивость. Дюмэн и Дрискол пытались его расшевелить, отпуская едкие комментарии, но, поняв, что все их усилия напрасны, пошли к табачному киоску поиграть с мисс Хьюджес в кости на сигары. И эта леди, большая ловкачка, через несколько минут легко и непринужденно освободила их от двух или трех долларов.
От дальнейших потерь их спас Догерти, приблизившийся прыжками, грациозными, как у танцующего носорога.
— Придумал! — торжествующе воскликнул он.
— Тогда выкладывай, — буркнул Дрискол, швыряя кубики обратно в коробку на прилавке. — Что ты придумал?
— Насчет этих роз. Слушайте, мисс Уильямс должна их получить. Так и Дюмэн сказал. Ну и почему бы нам не установить очередь? То есть каждый день мы будем наполнять вазу цветами, по очереди. И мисс Уильямс никогда не узнает, откуда они берутся. Присоединяетесь?
— С удовольствием, — согласился Дюмэн. — Я передам Буту, Шерману и остальным. Надо их тоже взять в долю.
— В другом случае я бы отказался, — заявил Дрискол. — Будучи актером — и, думаю, могу добавить, настоящим артистом, — обычно я такой ерундой не занимаюсь. Но сейчас меня это тоже увлекло. Я присоединяюсь.
На том и порешили.
Лиля, пообедав, с удивлением обнаружила у себя на столе сверкавший как пламя маяка букет цветов. Она не могла оторвать от него глаз, снимая пальто и шляпку, а когда на секунду подняла взор, служащий отеля многозначительно ей подмигнул. Потом она заметила украдкой посматривавших на нее трех заговорщиков, усиленно делавших вид, что они тут ни при чем. Она одарила их улыбкой, подошла к вазе и склонилась над шелковистыми лепестками. Затем отодвинула вазу, села за стол и взялась за свою книгу.
— Господи! — восторженно воскликнул Догерти. — Она поцеловала! Их! Видели? А заметили, как порозовели ее щечки?
— Дружище, — опустил его на землю Дрискол, — ничего подобного не может быть. Это все твои поэтические фантазии.
— Ну и что тут такого? — Догерти прикурил сигарету от свечи у табачного ларька. — Разве бывший боксер-чемпион не может быть поэтом?
— Если речь идет о поэзии движения и моциона — да. Но это поэзия эмоций.
Мисс Хьюджес, красотка из табачного ларька, хихикнула:
— Шутники вы, странные рыцари. Кто это купил розы?
— Мы — кто? — спросил Догерти, пропустив ее вопрос мимо ушей. — Какие мы рыцари?
— Странные.
— Она хочет сказать — странствующие, — вставил словечко Дрискол.
— Нет, не хочу, — возразила мисс Хьюджес.
— Это игра слов. Странные рыцари.
— Ну а почему бы и нет? — вдохновился Догерти. — Мне такой титул нравится.
И этот титул был утвержден. Завсегдатаи вестибюля отеля «Ламартин», поставщики роз, почитатели и защитники мисс Уильямс, отныне будут именоваться так.
Они составили весьма забавное общество единомышленников. Можно только догадываться, как каждому из них удавалось сдерживать пыл других. Все вместе они были абсолютно безобидны, по отдельности же были кем угодно.
Пьер Дюмэн — хиромант и ясновидящий, владелец офиса на углу Двадцать третьей улицы, маленький говорливый француз, всегда при деньгах.
Том Догерти, бывший чемпион по боксу, букмекер и игрок, дела которого, как можно понять, были покрыты завесой тайны.
Боб Дрискол, актер, человек с философским подходом к жизни, о котором было известно только одно: он приземлил Тома Догерти.
Билли Шерман, газетный репортер (временами), которого вечно увольняли со службы и который всегда хотел выпить.
Сэм Бут, продавец пишущих машинок, которого все считали человеком низшего сорта, поскольку он каждое утро вставал в девять часов, чтобы идти на службу.
Гарри Дженнингс, актер, который все время собирался подписать договор с Чарльзом Фроманом.
Хорошенькая подобралась компания бродвейских гуляк, намеревавшихся стать защитниками и друзьями молодой женщины! Впрочем, вы скоро увидите, что из этого вышло.
Потому что около месяца список членов этого общества оставался таким, как описано выше, но потом, в один прекрасный октябрьский день, им был представлен новый кандидат.
Странные Рыцари занимали уютный уголок вестибюля рядом с телеграфным столиком, у противоположной от бродвейского входа стены. Он был почти закрыт двумя массивными мраморными колоннами. Рядом с видавшим виды потертым кожаным диваном возле широкого подоконника стояли три или четыре кресла.
Несколько старожилов отеля так прочно здесь обосновались, что появление в этом независимом государстве новичка неминуемо было бы воспринято как противозаконное вторжение. И пришельцу обычно быстро и недвусмысленно давали это понять.
И вот однажды, часа в два пополудни, Дрискол, Шерман и Догерти сидели и вели неспешную дружескую беседу.
Шерман, высокий, смуглый, всегда излучавший уверенность, рассказывал об отдельных недостатках и общей никчемности нью-йоркской прессы.
Открылась дверь, и вошел Дюмэн в сопровождении незнакомца, которого он представил как мистера Ноултона.
— Полагаю, мы с мистером Ноултоном уже встречались, — произнес Шерман, протягивая ему руку.
— Вы читаете мои мысли, — последовал вежливый ответ.
Шерман ничего не сказал, но, повернувшись к Дрисколу, как-то странно на него посмотрел.
Завязалась беседа. Ноултон показал себя образованным, знающим и простым в общении человеком. Чувствовалось, что он из хорошей семьи, в отличие от остальных.
