Ознакомительная версия.
— Отец ни капельки не изменился, — с удовольствием заметила Ренисенб. — Как всегда уверен, что без него все будет не так, как следует. — Свиток папируса соскользнул с ее колен, и она тихо добавила:
— Да, все осталось по-прежнему…
Хори молча подхватил папирус и принялся писать. Некоторое время Ренисенб лениво следила за ним. На душе было так покойно, что не хотелось даже разговаривать.
— Хорошо бы научиться писать, — вдруг мечтательно заявила она. — Почему всех не учат?
— В этом нет нужды.
— Может, и нет нужды, но было бы приятно.
— Ты так думаешь, Ренисенб? Но зачем, зачем это тебе?
Секунду-другую она размышляла.
— По правде говоря, я не знаю, что тебе ответить, Хори.
— Сейчас даже в большом владении достаточно иметь несколько писцов, — сказал Хори, — но я верю, придет время, когда в Египте потребуется множество грамотных людей. Мы живем в преддверии великой эпохи.
— Вот это будет замечательно! — воскликнула Ренисенб.
— Я не совсем уверен, — тихо отозвался Хори.
— Почему?
— Потому что, Ренисенб, записать десять мер ячменя, сто голов скота или десять полей пшеницы не требует большого труда. Но будет казаться, будто самое важное уметь написать это, словно существует лишь то, что написано. И тогда те, кто умеет писать, будут презирать тех, кто пашет землю, растит скот и собирает урожай. Тем не менее, на самом деле существуют не знаки на папирусе, а поля, зерно и скот. И если все записи и все свитки папируса уничтожить, а писцов разогнать, люди, которые трудятся и пашут, все равно останутся, и Египет будет жить.
Сосредоточенно глядя на него, Ренисенб медленно произнесла:
— Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Только то, что человек видит, может потрогать или съесть, только оно настоящее… Можно написать: «У меня двести сорок мер ячменя», но если на самом деле у тебя их нет, это ничего не значит. Человек может написать ложь.
Хори улыбнулся, глядя на ее серьезное лицо.
— Ты помнишь, как чинил когда-то моего игрушечного льва? — вдруг спросила Ренисенб.
— Конечно, помню.
— А сейчас им играет Тети… Это тот же самый лев. — И, помолчав, доверчиво добавила:
— Когда Хей ушел в царство Осириса, я была безутешна. Но теперь я вернулась домой и снова буду счастлива и забуду о своей печали — потому что здесь все осталось прежним. Ничто не изменилось.
— Ты уверена в этом?
Ренисенб насторожилась.
— Что ты хочешь сказать, Хори?
— Я хочу сказать, что все меняется. Восемь лет — немалый срок.
— Все здесь осталось прежним, — уверенно заявила Ренисенб.
— Тогда, возможно, перемена еще грядет.
— Нет, нет! — воскликнула Ренисенб. — Я хочу, чтобы все было прежним.
— Но ты сама не та Ренисенб, которая уехала с Хеем.
— Нет, та! А если и не та, то скоро буду той.
— Назад возврата нет, Ренисенб. Это как при подсчетах, которыми я здесь занимаюсь: беру половину меры, добавляю к ней четверть, потом одну десятую, потом одну двадцать четвертую и в конце концов получаю совсем другое число.
— Я та же Ренисенб.
— Но к Ренисенб все эти годы что-то добавлялось, и потому она стала совсем другой!
— Нет, нет! Вот ты, например, ты остался прежним Хори.
— Думай, как хочешь, но в действительности это не так.
— Да, да, и Яхмос как всегда чем-то озабочен и встревожен, а Сатипи по-прежнему помыкает им, и они с Кайт все так же ссорятся из-за циновок и бус, а потом, помирившись, как лучшие подруги, сидят вместе и смеются, и Хенет, как и раньше, бесшумно подкрадывается и подслушивает и жалуется на свою судьбу, и бабушка ворчит на рабынь из-за кусков полотна! Все, все как было! А когда отец вернется домой, он поднимет шум, будет кричать: «Зачем вы это сделали?», «Почему не сделали того?», и Яхмос будет оправдываться, а Себек только посмеется и скажет, что он тут ни при чем, и отец будет потакать Ипи, которому уже шестнадцать лет, так же, как потакал ему, когда тому было восемь, и все останется прежним! — выпалила она на одном дыхании и умолкла, обессиленная. Хори вздохнул и тихо возразил:
— Ты не понимаешь, Ренисенб. Бывает зло, которое приходит в дом извне, оно нападает на виду у всех, но есть зло, которое зреет изнутри, и его никто не замечает. Оно растет медленно, день ото дня, пока не поразит все вокруг, и тогда гибели не избежать.
Ренисенб смотрел на него, широко раскрыв глаза. Хори говорил как-то странно, словно обращался не к ней, а к самому себе, размышляя вслух.
— Что ты хочешь сказать. Хори? — воскликнула она. — От твоих слов мне становится страшно.
— Я и сам боюсь.
— Но о чем ты говоришь? Какое зло имеешь в виду?
Он взглянул на нее и вдруг улыбнулся.
— Не обращай внимания, Ренисенб. Я говорил о болезнях, которые поражают плоды.
— Как хорошо! — с облегчением вздохнула Ренисенб. — А то уж я подумала… Я сама не знаю, что я подумала.
Глава 2
Третий месяц Разлива, 4-й день
1
Сатипи, по своему обыкновению громогласно, на весь дом наставляла Яхмоса:
— Ты должен отстаивать свои права. Сколько раз я тебе говорила, с тобой никто не будет считаться, если ты не можешь постоять за себя. Твой отец велит тебе делать то одно, то совершенно другое, а потом спрашивает, почему ты не выполнил его приказаний. Ты же покорно выслушиваешь его и просишь прощения за то, что не выполнил того, что он велел, хотя, богам известно, понять, чего он хочет, невозможно. Твой отец относится к тебе, как к безответственному мальчишке! Словно тебе столько же лет, сколько Ипи.
— Мой отец никогда не относится ко мне, как к Ипи, — тихо возразил Яхмос.
— Разумеется, нет, — с удвоенной яростью переключилась на новую тему Сатипи. — Его безрассудная любовь совсем испортила этого баловня. С каждым днем Ипи наглеет все больше и больше. Слоняется без дела, а стоит дать ему поручение, заявляет, что оно ему не по силам. Безобразие! И все потому, что знает — отец ему потворствует и всегда будет на его стороне. Вам с Себеком следует воспрепятствовать этому.
— Что толку? — пожал плечами Яхмос.
— От тебя с ума можно сойти, Яхмос, всегда ты так. Никакой твердости характера, словно ты не мужчина. Что бы твой отец ни говорил, ты сразу соглашаешься!
— Я очень уважаю отца.
— Правильно, и он этим пользуется. Ты же покорно выслушиваешь его обвинения и просишь прощения за то, в чем вовсе не виноват! Ты должен, когда надо, возражать ему, как это делает Себек. Себек никого не боится.
— Да, но вспомни, Сатипи, что мне, а не Себеку отец доверяет вести хозяйство. Отец не полагается на Себека. Дела решаю я, а не Себек.
— Именно поэтому отцу давно пора сделать тебя совладельцем! Когда он уезжает, ты заменяешь его во всем, даже совершаешь жреческие обряды. Все делаешь ты, и тем не менее никто не считает тебя полноправным хозяином. Этому надо положить конец. Тебе уже немало лет, а на тебя до сих пор смотрят как на мальчишку.
— Отец предпочитает быть единовластным владетелем, — с сомнением в голосе возразил Яхмос.
— Именно. Ему доставляет удовольствие, что все в этом доме зависят от него и от его прихотей. От этого нам и так нелегко, а будет еще хуже. На сей раз, когда он приедет, ты должен поговорить с ним самым решительным образом. Скажи ему, что требуешь узаконить твое положение и записать это на папирусе.
— Он не будет слушать.
— Заставь его слушать. О, если бы я была мужчиной! Будь я на твоем месте, я бы знала, как поступить! Порой мне кажется, что мой муж не человек, а слизняк.
Яхмос вспыхнул.
— Ладно, посмотрим, что можно сделать. Быть может, на этот раз мне удастся поговорить с отцом, попросить его…
— Не попросить, а потребовать! В конце концов, ты его правая рука. Только на тебя он может положиться в свое отсутствие. Себек чересчур необуздан, твой отец ему не доверяет, а Ипи слишком молод.
— Есть еще Хори.
— Хори не член семьи. Твой отец ценит его мнение, но правом распоряжаться в своих владениях он облечет только кровного родственника. Вся беда в том, что ты слишком кроток и послушен — у тебя в жилах не кровь течет, а молоко. Ты не думаешь обо мне и наших детях. Пока твой отец не умрет, мы не займем в доме подобающего нам положения.
— Ты презираешь меня, Сатипи, да? — сокрушенно проговорил Яхмос.
— Ты выводишь меня из себя.
— Ладно, обещаю тебе поговорить с отцом, когда он вернется. Даю слово.
— Верю. Только, — еле слышно пробормотала Сатипи, — как ты будешь говорить? Опять будешь вести себя как мышь?
2
Кайт играла с самой младшей из своих детей, крошкой Анх. Девочка только начала ходить, и Кайт стояла, раскинув руки, на коленях и, ласково подбадривая, подзывала дочку к себе. Малышка, неуверенно ковыляя на нетвердых ножках, наконец добралась до материнских объятий.
Кайт хотела поделиться с Себеком радостью по поводу успехов крошки Анх, но вдруг заметила, что он, не обращая на нее внимания, сидит задумавшись и нахмурив свой высокий лоб.
Ознакомительная версия.
