— Смотрите сами. — Голос Марша звучал хрипло. Он облизнул губы. — Едва ли я должен напоминать вам, инспектор, что не видел никаких признаков ордера на обыск.
— Он уже в пути, — сказал инспектор. — Простите, что мы немного его опередили, Марш. Предпочитаете, чтобы мы подождали прибытия ордера?
Адвокат пожал массивными плечами:
— Не стану делать из этого проблему. Мне нечего скрывать.
Инспектор посмотрел на Эллери с легким беспокойством. Но если Эллери и испытывал опасения, то не выдавал их. Он открывал чемоданы, сложенные стопкой в углу стенного шкафа, но они были пустыми.
Внезапно Эллери выпрямился, отошел от шкафа и отвел отца в сторону, чтобы их не слышал Марш.
— Конечно, костюм не может висеть открытым для всеобщего обозрения, — сказал он. — Марш спрятал его в своем тайнике для одежды.
— В каком еще тайнике?
— Марш ведет тайную жизнь, не так ли? Это следует из того, что мы знаем о нем. Днем он играет роль нормального мужчины. Но по некоторым ночам и уик-эндам он живет другой жизнью. Значит, у него должен быть тайник для одежды, которую он носит в такие часы.
Инспектор шагнул к стенному шкафу и менее чем за три минуты нашел едва ощутимую кнопку в панели и скрытую пружину. Половина задней стенки шкафа скользнула в сторону.
Марш поднялся с кровати и присоединился к ним. На нем были пижамные брюки шокирующе розового цвета. Глаза его дико вращались.
— Не делайте этого, — взмолился он. — Пожалуйста, не входите туда!
— Сожалею, Эл.
В тайнике была всевозможная женская одежда — модные костюмы, платья для улицы, для коктейлей, вечерние платья, туфли на высоком каблуке, нейлоновые чулки, колготки, шелковые панталоны, бюстгальтеры, комбинации. И не меньше дюжины париков различного фасона и цвета. На туалетном столике лежали полный ассортимент косметики и стопка глянцевых журналов с молодыми и мускулистыми обнаженными мужчинами на обложках.
Среди платьев находился одинокий чужеродный элемент — коричневый мужской костюм, который Джон Леверинг Бенедикт Третий носил в последнюю ночь своей жизни.
* * *
— В соответствии с законом должен предупредить вас… — начал инспектор Квин.
— Это не важно. Я знаю свои права, но хочу объяснить… — отозвался Марш.
Побуждаемый какой-то загадочной эмоцией, Эллери бросил ему халат из стенного шкафа, и теперь он расхаживал в нем по комнате, еще сильнее походя на «ковбоя Мальборо», что только усиливало печаль Эллери.
— Мой отец погиб в авиакатастрофе, когда я был совсем маленьким, — говорил Марш, — а мать, которая больше никогда не выходила замуж, стала моим злым гением. Я был ее единственным ребенком, но она всегда мечтала о дочери. Поэтому мать отвергала мой пол — разумеется, подсознательно; ведь она была пережитком Викторианской эпохи. Верите или нет, но из-за нее я вплоть до школьного возраста носил платья, длинные волосы и играл в куклы. К тому же мать назвала меня Обри. Я ненавидел это имя — можете себе представить, как над ним издевались мальчишки. В школе я избивал каждого, кто надо мной смеялся, — сил мне хватало, — пока ребята не стали называть меня Эл. С тех пор меня все так называют.
В отсутствие мужского влияния, уравновешивающего материнское, — в доме вся прислуга была женская… короче говоря, каковы бы ни были причины, вред уже был причинен. Я узнал правду о себе на первом курсе Гарварда. Меня давно удивляло в себе отсутствие интереса к девушкам, который был свойственен моим друзьям, и который мне приходилось изображать, но вскоре я осознал, что мое чувство к Джонни не является обычной мужской дружбой. Конечно, я скрывал это от Джонни. Необходимость притворяться и постоянно следить за собой стоили мне дорого. Мои ощущения должны были хоть как-то реализоваться. Наконец произошел эпизод в баре, далеко от университета, потом второй и третий… Я превратился в своего рода наркомана. Стыд и вина, которую я чувствовал потом, побуждали меня активно заниматься спортом, особенно борьбой. Но, осознав, почему меня увлекает спорт, предполагающий телесный контакт с другими мужчинами, я забросил его.
Марш подошел к стене у кровати и нажал невидимую кнопку. Секция стены отодвинулась, демонстрируя бар с богатым ассортиментом. Марш взял бутылку бурбона, наполнил стакан и залпом выпил половину.
— Ни Джонни, ни другие ничего не подозревали, в том числе и ты, Эллери. Я был очень осторожен и никогда не вступал в связь ни с кем, кто был как-то связан с университетом, — даже с теми, кто были доступными. Все мои знакомства подобного рода, как и первое, происходили вдали от студенческого городка — в основном в южных районах Бостона. Я панически боялся, что меня разоблачат. Мои страдания были неописуемы — постоянное нервное напряжение, усилия скрывать подлинные желания, особенно чувство одиночества, когда мне приходилось притворяться. Я стал много пить — просто чудо, что я не превратился в алкоголика, но полагаю, страх выдать себя действовал как тормоз… Мне никогда и в голову не приходило обратиться к психиатру. Я знал, что должен приспособиться, как приспосабливались многие другие, принимая себя таким, какой я есть. Но мне это не удавалось. За каждый час мира — хотя к чему называть это миром, когда это всего лишь перемирие? — я вел битву, которой не было видно конца.
Когда моя мать умерла и я унаследовал семейное состояние, стало еще хуже. Теперь я обладал независимостью и средствами для расширения сферы моей тайной жизни, но вместе с этим умножились опасности разоблачения, а значит, страхи, стыд и чувство вины. К тому же меня угнетали унизительные поиски партнеров, сделки с мужчинами-проститутками, околачивание возле общественных уборных в отелях, на вокзалах, в аэропортах, предложение денег солдатам и пьяным матросам за час в дешевой гостинице, но самое главное — страх, что за этими занятиями в гей-баре, на пляже или в парке меня застукает кто-то из знакомых, а хуже всего — знающий меня в лицо репортер, и распространит новость повсюду… Знаете, какова первая заповедь в жизни гея? «О тебе не должны знать». Я мог бы вынести все, кроме огласки… Я сказал, что репортер был бы хуже всего, но это не так. Хуже всего был бы детектив из отдела нравов, притворяющийся потенциальным партнером…
Речь Марша, вначале неуверенная и запинающаяся, становилась все более быстрой и гладкой, как постепенно прочищаемый водосток. Его лицо покраснело и конвульсивно подергивалось, а кулаки молотили по воздуху.
— Простите, что вдаюсь в такие детали. Сейчас я перейду к тому, что вы хотите услышать. — Допив остатки бурбона, Марш поставил стакан на стойку и повернулся лицом к Квинам. — С того момента, как мы с Джонни полетели в Лондон на этот аукцион, меня преследовало чувство, что он внезапно разгадал мой секрет, хотя никаких конкретных оснований у меня не было. Теперь я понимаю, что это была иллюзия, порожденная моим влечением к нему. Я говорил себе, что все эти годы, покуда я скрывал от него свою истинную сущность, Джонни скрывал от меня то же самое.
Конечно, это выглядит абсурдом, но желание было таким сильным, что я убедил себя в этом. Я внушил себе, что Джонни подбадривает меня взглядами… приглашает делать авансы… хочет, чтобы я пришел к нему в спальню в тот уик-энд в Райтсвилле, когда остальные будут спать, и занялся с ним любовью.
С самого начала уик-энда во мне быстро нарастало ощущение личностного кризиса, ослаблявшее обычный самоконтроль. В тот вечер в пятницу, когда Одри, Марша и Элис спустились, принарядившись, со мной что-то произошло. Ослепительное вечернее платье Одри, нелепый зеленый парик Марши, перчатки до локтей Элис возбудили во мне неудержимое желание надеть их и показаться в таком виде на людях. Будь мы в Нью-Йорке, я мог бы использовать собственные женские туалеты, но мы находились в этом чертовом захолустном городишке… И рядом был мой любимый Джонни — неудовлетворенная страсть всей моей жизни, — который, как мне казалось, подает мне сигналы приступать к действиям…
Той ночью я почти не сомкнул глаз, а в субботу утром позабыл о благоразумии и осторожности. Когда женщины были внизу или вышли из дома, я украл из их спален платье, парик и перчатки. Я спрятал платье и перчатки под матрас, а парик — на дне моей мусорной корзины под скомканными бумажками.
Казалось, Марш едва сознает присутствие слушателей, и Квины застыли как вкопанные в ожидании критических минут.
— К субботнему вечеру у меня не осталось силы воли. Я мог думать только о Джонни. Не знаю, как я пережил этот бесконечный вечер и кошмарную речь Джонни, обращенную к бывшим женам. Особенно скверно мне стало, когда он пошел спать. Я думал, что женщины никогда не поднимутся в свои комнаты, но наконец они разошлись.
Не забывайте, что мне пришлось много выпить. Я старался не пьянеть, но алкоголь подействовал на меня. Возможно, причиной было растущее возбуждение.
