Тимо был прав: это другой сектор. Только вот какой — более или менее важный? Франк этого пока не знает. Из кабинетов доносятся громкие голоса, перешептывание, смешки; выпячивая грудь и обдергивая ремни, выходят холеные мужчины и следом за ними женщины, у которых бюсты выпирают из-под блузок, а юбки обтягивают пышные бедра. Похоже, кое-кто ухитряется заниматься здесь любовью прямо в служебных кабинетах.
Франк и тот подтягивается. Посматривает по сторонам как ни в чем не бывало, хотя в душе стесняется своей многодневной щетины. Держится он почти с таким же апломбом, как раньше. Пробует даже взглянуть на свое отражение в стекле какой-то двери и поправляет галстук.
Они пришли. Это почти на самом верху здания. Потолки ниже, окна меньше, в коридорах пыльно. Его вводят в пустую приемную, где вдоль стен тянутся зеленые картотечные ящики, а посередине стоит большой стол из некрашеного дерева, покрытый грязными листами толстой промокательной бумаги.
Может быть. Франк ошибается, но, кажется, спутникам его тут не по себе: лица их приняли отчужденное и вместе с тем подобострастное выражение, маскирующее, может быть, презрение или иронию. Они переглядываются, один из них стучится в боковую дверь, исчезает за нею и тут же возвращается в сопровождении толстого офицера в расстегнутом кителе.
На пороге офицер останавливается и, с важным видом попыхивая сигарой, оглядывает Франка с головы до ног.
Осмотр, видимо, удовлетворяет его. Судя по первому впечатлению, он несколько удивлен, что арестованный так молод.
— Иди-ка сюда.
Тон у него ворчливый и в то же время добродушный.
Он кладет Франку руку на плечо, вводит его в кабинет и закрывает за собой дверь, оставив штатских в приемной.
В углу кабинета, рядом с другой дверью, сидит еще один офицер, помладше чином и годами, и работает при включенной лампе: в этой части помещения темновато.
— Фридмайер, не так ли?
— Да, это моя фамилия.
Офицер заглядывает в приготовленный заранее машинописный лист.
— Франк Фридмайер. Отлично! Садись.
Он указывает на стоящий перед его столом соломенный стул, придвигает Франку пачку сигарет, зажигалку.
Это у него, несомненно, привычка. Сигареты — для посетителей: сам офицер курит на редкость светлую и душистую сигару.
Выпятив живот, он откидывается на спинку кресла.
Волосы у него редкие, цвет лица типичный для любителя поесть.
— Итак, друг мой, что имеем рассказать?
Хотя акцент чувствуется и у него, языком он владеет в совершенстве, улавливает малейшие оттенки, и фамильярный тон взят им совершенно обдуманно.
— Не знаю, — отвечает Франк.
— Ха-ха-ха! Не знаю!
Толстяк переводит второму офицеру ответ, который привел его в такой восторг.
— А знать-то надо бы, а? Тебе же дали время подумать.
— О чем?
На этот раз офицер хмурится, подходит к шкафу, извлекает оттуда папку с делом и просматривает ее. Хотя, возможно, просто ломает комедию. Потом садится, принимает прежнюю позу, стряхивает ногтем мизинца пепел с сигары.
— Жду.
— Я готов ответить на ваши вопросы.
— Вот! Только на какие? Ручаюсь, ты этого тоже не знаешь.
— Не знаю.
— Не знаешь, что натворил?
— Я не знаю, в чем меня обвиняют.
— Вот! Вот!
У офицера занятная привычка употреблять словцо «вот» по любому поводу, к месту и не к месту.
— Тебе хочется знать, что хотим знать мы, так ведь?
— Так.
— Потому что ты знаешь кое-что кроме этого.
— Ничего я не знаю.
— Так-таки ничего? Ничего-ничего? Однако вот это нашли у тебя в карманах.
Секунду Франк ждет, что из ящика стола, куда офицер запустил руку, вынырнет пистолет. Он бледнеет. Чувствует, что за ним наблюдают. Словно нехотя переводит взгляд на руку офицера. И с изумлением узнает банкноты, которые носил в кармане и вытаскивал по любому поводу.
— Вот! Это, по-твоему, что?
— Это деньги.
— Да, деньги. Большие деньги.
— Я их заработал.
— Вот! Ты их заработал. Когда деньги зарабатывают, их получают либо из чьих-то рук, либо из банка. Так или нет? Вот я и хочу знать, кто дал их тебе. Просто. Легко.
От тебя требуется одно — назвать имя. Вот!
Неожиданное молчание. Затем, выждав, чуть порозовевший офицер повторяет, только более вкрадчиво:
— Нужно одно — назвать имя.
— Я его не знаю.
— Не знаешь, кто дал тебе эти деньги?
— Они попали ко мне из разных рук.
— Ну конечно!
— Я же коммерсант.
— Ну конечно!
— Получаешь деньги от одного, от другого. Размениваешь купюры. Не обращаешь внимания, что тебе…
С сухим стуком задвинув ящик в стол, офицер круто меняет тон и отрезает:
— Врешь.
Вид у него взбешенный, угрожающий. Он огибает стол, подходит к арестованному, кладет ему руку на плечо, и Франк ждет удара. Но офицер, продолжая говорить и словно обращаясь сам к себе, поднимает его со стула.
— Короче, деньги откуда попало, так? Получаешь их от одного, от другого и, не глядя, суешь в карман?
— Да.
— Нет.
У Франка перехватывает дыхание. Он не понимает, куда гнет собеседник. Чувствует неясную угрозу, какую-то тайну. Восемнадцать, нет, почти девятнадцать суток он напрягал мозг. Пытался все предусмотреть, но все пошло не так, как должно было бы идти. Разом переместилось в совершенно иную плоскость. Школа, пожилой господин в очках — это теперь иной, почти успокоительный мир, и тем не менее во рту у Франка сигарета, он слышит в соседней комнате стрекот пишущей машинки, по коридору снуют женщины.
— Посмотри-ка сюда, Фридмайер, и скажи, случайные ли это деньги.
Офицер берет одну бумажку из лежащей на столе пачки. Не снимая руки с плеча Франка, подводит его к окну и показывает купюру на свет.
— Погляди. Не бойся. Бояться не надо.
Почему его слова звучат более угрожающе, чем удары в кабинете пожилого господина в первый день?
— Гляди хорошенько. Видишь дырочки в левом углу?
Ровно шесть. Вот! Эти шесть дырочек образуют узор. И такие же есть на каждой банкноте — на тех, что лежали у тебя в кармане, и на тех, что ты истратил.
Франк немеет, в голове у него пусто. Ему кажется, что перед ним разверзлась пропасть, что стена, на которой находится окно, внезапно исчезла и они с офицером стоят над улицей, у самого края пустоты.
— Ничего не знаю.
— Ах, не знаешь?
— Нет.
— И не знаешь также, что означают эти дырочки? Вот!
Он не знает.
— Нет.
Это правда. Он никогда ни о чем подобном не слышал.
Ему представляется, что знать назначение «дырочек», как выражается офицер, уже более тяжкая вина, чем любое преступление, в котором можно заподозрить его. Франка.
Пусть ему заглянут в глаза, пусть прочтут в них, что он не лжет, что он совершенно искренен.
— Клянусь, не знаю.
— Зато знаю я.
— Что же они означают?
Я знаю. И поэтому нам нужно знать, где ты взял деньги.
— Я же сказал…
— Не правда.
— Уверяю вас…
— Они украдены.
— Не мной!
— Нет, не тобой.
Откуда у него такая уверенность? И вот наконец он бросает, чеканя слоги:
— Они украдены здесь.
Франк с ужасом смотрит по сторонам, и офицер уточняет:
— Они украдены в этом здании.
Франк боится, как бы не упасть в обморок. Теперь он понял, что такое холодный пот. Понял и многое другое.
Похоже, понял все.
Дырочки в банкнотах проделаны оккупантами. Что это за деньги? Из какого фонда взяты?
Это никому не известно, никто об этом не подозревает, и одно то, что Франк посвящен в тайну, — уже страшно.
Подозревают не его. И не Кромера, конечно. Здесь знают, что они мелкие спекулянты, что у им подобных нет доступа к некоторым сейфам.
Неужели под подозрением сам генерал? Арестован ли Кромер? Допрошен ли? Сознался или нет?
Восемнадцать с половиной дней Франк трудился впустую. Все было ошибкой, глупостью. Он думал о всякой мелюзге, людях его масштаба, как будто судьба нуждается в подобных посредниках!
Она выбрала оружием банковский билет — одну из бумажек, которые он просадил либо у Тимо, либо у портного, продавшего ему пальто из верблюжьей шерсти. А может быть, отдал Кропецки на глазного врача для сестры.
— Выходит, надо знать, не так ли? — заключает офицер, усаживаясь.
И вновь придвигает Франку пачку сигарет.
— Вот, Фридмайер. Вот в чем дело.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«Женщина в окне»
Он лежит на животе и спит. Сознает, что спит. Этому — и многому другому — он научился совсем недавно. В былые времена сознавать, что спит, он начинал только под утро, когда вставало солнце. А поскольку особенно острым это сознание становилось от спиртного, ему случалось нарочно пить сверх меры и возвращаться очень поздно только ради того, чтобы насладиться таким сном.
И все же этот сон был не такой, как теперь. Раньше франк не спал на животе. Неужели все заключенные выучиваются спать на животе? Этого он не знает. Да ему это и безразлично. Но будь у него терпение и охота, он с удовольствием овладел бы системой перестукивания только для того, чтобы посоветовать им:
