Мы входим. Она с беспокойством оглядывается вокруг, словно порядочная женщина на пороге подозрительной гостиницы. Она бросает рассеянный взгляд на украшающие стены портреты; однако тут представлены все звезды кино, театра и эстрадной песни. Это музей Славы. В царственной тишине просторных залов, по которым мы медленно проходим, Жильберта при этом немного отстает, чтобы подчеркнуть, что здесь она не по своей воле, я отдаюсь сладостным ребяческим мечтам. Она доходит со мной до самой студии, где молодая женщина подготавливает осветительные приборы, регулирует свет. Я скрипач? Сейчас мне дадут скрипку, это поможет найти нужную позу. Жильберта у дверей внимательно наблюдает, покусывая губы. Все это немного смешно, я знаю. Я бы предпочел быть один в эту минуту, когда послушно принимаю ту или иную позу… Теперь скрипку к плечу, опустите смычок на струны у колодочки.
— Прикройте глаза… Так… Неплохо.
Голос напрасно ждет одобрения Жильберты. Щелчок. Потом со скрипкой под мышкой, левая рука темперирует невидимый оркестр. Щелчок.
— А теперь играйте, — приказывает наконец молодая женщина. — Не обращайте на меня внимания. Играйте, что хотите.
Инструмент не слишком хорош, но у меня тут же исчезает всякая скованность. Я выбираю зовущую, опьяняющую, свободно льющуюся «Песнь любви» Крейслера. Я мысленно посвящаю ее Жильберте, которая сидит, сжав колени, на кончике стула. В своем темном строгом костюме, с непроницаемым лицом, с глазами, устремленными в одну точку, она похожа на мою вдову. Молодая женщина ходит вокруг меня, стараясь создать портрет, который должен завтра же украсить тысячи программок. Забавно, как остро запечатлелись в моей памяти эти мгновения! Яркие осветительные лампы, нежная, исполненная муки музыка и расплывчатые очертания сидящей против света Жильберты, где-то вдали…
Потом мы покинули фотоателье. Мы долго шли в полном молчании. Я крепко держал Жильберту под руку, словно только что чуть не потерял ее. Мало-помалу между нами вновь установилось доверие, и мы принялись болтать, разглядывая витрины. Однако, я это совершенно ясно чувствовал, Жильберта не осмеливалась больше строить планы. Она, еще несколько дней назад желавшая купить буквально все, что видела, теперь указывала мне лишь на красивые безделушки. Я шагал рядом с ней, словно солдат, получивший увольнительную, и через час мы возвратились домой. Меня ждал конверт. Фотографии, обещанные Боше… Я с первого же взгляда узнал Дютуа. Он не постарел или, скорее, дал фотографию, сделанную в молодости.
— Покажи мне! — сказала Жильберта.
Она долго вглядывалась в лицо Дютуа, суровое лицо под шапкой курчавых волос.
— Он совсем не похож на музыканта, — заметила Жильберта. — Он выглядит… грубым, недобрым.
— Он! Да это самый славный малый на свете.
— Ты ничего о нем не знаешь.
— Знаю. Я прекрасно знал его…
— Когда?
Я заколебался. Заговорить с Жильбертой о консерватории значило рассказать ей о своей молодости, раскрыть ей то, что я до сих пор так старательно от нее скрывал, сделать признание, для которого минута была самой неподходящей, нарушить перемирие. Я слукавил.
— Дютуа очень известный, почти знаменитый виолончелист. Он долго играл у Колонна. Остальных я не знаю; их имена мне ничего не говорят. Но они, без сомнения, прекрасные музыканты, раз их пригласил Боше. Мы стали рассматривать фотографии.
— У них очень заурядная внешность! — сказала Жильберта. — На улице я не обратила бы на них внимания.
Меня же больше всего занимал Дютуа. Он был на последнем курсе, когда я поступил в консерваторию. Естественно, мое лицо и мое имя были ему незнакомы. Да и потом, через двадцать лет… Но достаточно было досадной случайности, и он бы мог мне сказать: «Послушайте, Кристен… Кристен… Мы с вами не встречались раньше?» И Боше с трудом простил бы мне мою ложь. Он навел бы справки, это было бы настоящей катастрофой! Мысль эта мучила меня. Она и сейчас не дает мне покоя. Это глупо! Один шанс из тысячи, что Дютуа погубит меня. И тем не менее я чувствую, что буду жить в постоянном страхе. Мне бы следовало во всем признаться Боше, не откладывая. Сказать, что Поль де Баер не мое настоящее имя. Я все время возвращаюсь к одному и тому же вопросу, твержу себе одно и то же. Но совершенно очевидно, что двусмысленное положение, устраивающее нас с Жильбертой, долго продолжаться не может!
5 сентября
Спор с Жильбертой. Не люблю, когда она орудует пылесосом. Мне кажется, пусть даже это немного наивно, что она не создана для подобной работы. Я посоветовал ей нанять приходящую прислугу.
— Нет.
— Но почему?
— Потому что я не хочу вводить в дом незнакомого человека.
— У нас нечего красть.
— О! Об этом я и не думала.
— Так в чем же дело?
— В том, что я не хочу. Вот и все!
Она почти кричала. Я сказал ей, что она могла бы разговаривать со мной другим тоном. Словом, произошла глупая, вульгарная ссора, после чего мы оба надулись. Никто не хотел заговорить первым. Мы сталкивались, пропуская друг друга, отворачивались, делая вид, что не замечаем один другого, и задыхались от невысказанных упреков. Вот это-то я больше всего и ненавижу. Не в силах дольше терпеть, я схватил пиджак и открыл дверь.
— Куда ты?
Я даже не ответил. Спокойно закрыл дверь, уверенный в своей правоте, и сел в лифт. Я впервые подумал, что Жильберта может сделать мою жизнь невыносимой и не лучше ли, вместо того чтобы пытаться с ней объясняться, просто положить конец тому, что, в сущности, было обыкновенной любовной связью. Оказавшись на Елисейских полях, я продолжал безжалостно исследовать собственную совесть, не испытывая при этом той острой мимолетной боли, которая так часто пронзала мое сердце при одной только мысли, что я должен расстаться с любимой женщиной. А ведь Жильберта занимала особое место в моей жизни. Первые дни я был буквально околдован ею. Но я не могу допустить, чтобы мной командовали. Я из породы диких зверей, кусающих того, кто слишком сильно их любит. К тому же радость уехать, попытать счастья вместе с тремя своими товарищами так упоительна, что я начинаю ненавидеть все, что меня связывает. К тому же… Возможно, правда и в том, что Жильберта — победа моего самолюбия, и не больше. Я и сам уже ничего не знаю и не хочу знать. Знаю лишь, что совершил чудесную прогулку в одиночестве, еще неизвестный толпе, но уже чувствуя себя избранным, на пороге той жизни, о которой я столько мечтал. Мне не хотелось возвращаться домой. На какое-то мгновение я подумал было провести ночь в гостинице, чтобы Жильберта впредь удерживалась от подобных внезапных перепадов настроения. Но я не настолько жесток.
Дома я застал Жильберту рыдающей лежа на постели. Она была такой несчастной, осунувшейся, измученной горем, что в первую минуту я взорвался:
— В конце концов, ты ведешь себя просто нелепо! Не кажется ли тебе, что ты перебарщиваешь?.. Умри я, вряд ли бы ты рыдала сильнее!
Я поцеловал ее. Она обвила руками мою шею и в ответ стала пылко осыпать меня поцелуями. Примирение было быстрым и полным. Я позабыл о своих обидах, уступив захлестнувшей меня нежности. Мы провели упоительный вечер наедине. Она была очень весела, а я немного грустен.
Теперь, когда я пишу эти строки, я прекрасно понимаю, что буду вспоминать о ней с сожалением. Но я не потерплю больше подобных сцен.
… Супруги снова переехали, что, по всей видимости, доказывает, что у фон Клауса после инцидента на автостраде возникли некоторые подозрения. Они поселились в новой меблированной квартире на улице Пьер-Шаррон, в доме 14 бис. Поскольку там есть телефон, мы сразу же установили подслушивающий аппарат. Таким образом мы узнали, что импресарио Боше собирается организовать квартет, где так называемый Жак Кристен будет первой скрипкой. Что он задумал? Трудно сказать. У него, конечно, есть какой-то план, но мы не оставим ему времени на его осуществление. Мы ведем постоянное наблюдение за домом и будем действовать при первой возможности. Квартира находится на седьмом этаже, и там имеется лифт. Следовательно, мы используем тот же способ, что и с Гансом Штаубом.
6 сентября
Я взял скрипку и отправился заниматься в студию, снятую Боше. Я проработал все утро. Не хочу, чтобы Жильберта мешала мне готовить программу, которую я собираюсь предложить своим друзьям. Она зашла за мной туда около двенадцати, мы вместе дошли до квартала Сент-Оноре и пообедали в ресторане неподалеку от церкви Мадлен. Я был в прекрасном расположении духа. Когда Жильберта спросила меня: «Знаешь ли ты того человека, вон там, который за тобой наблюдает?», я даже не пожал плечами. Я ничего не ответил. Только попросил принести нам еще один графинчик «божоле». Нет, ей не удастся погасить во мне радость жизни, столь непривычную и столь глубокую, которой я обязан Боше. Мании Жильберты, ее придирки теперь мне хорошо известны. Я твердо решил не обращать на них больше внимания.
