– Может быть, она все-таки говорит правду, Перри? А если нет, значит, она придумывает сейчас что-нибудь такое, чтобы доказать, что она сделала это в целях самозащиты, – вслух размышлял Пол Дрейк. – Ведь перед тем как прикончили Олдера, там шла, должно быть, отчаянная борьба. Не то чтобы кто-то просто выхватил револьвер и выстрелил в него… Один из моих людей, я говорил тебе, Перри, был там и видел царапины на внутренней стороне двери чулана, обшитой панелью. Он говорил, что собака была в неописуемой ярости, стараясь вырваться из чулана. Царапины были настолько свежие, что в некоторых местах еще висели крохотные стружки, оставшиеся после когтей.
– Я пытался представить себе, что там вообще могло происходить, – задумчиво проговорил Мейсон. – Это дело рук какого-то мужчины либо женщины, которая отчаянно боролась за свою жизнь. Там, должно быть, шла жестокая борьба, во время которой убийца схватил револьвер. Конечно, возможно, что теперь Дороти Феннер и говорит правду, но после моего печального опыта я боюсь ей доверять.
– Но что бы там ни произошло, – уверенно сказал Пол Дрейк, – могу поспорить, что в доме Олдера долго и упорно боролись. Собака изодрала дверь буквально в щепки.
– Осмысление этого факта мы, пожалуй, отложим на будущее, – решил Мейсон. – А сейчас, при теперешних обстоятельствах, я просто не смею планировать защиту, пока не увижу, какие еще сюрпризы преподнесет нам обвинение. Отныне я буду слушать и учитывать все улики по мере их поступления. Затем мне придется додуматься, как было совершено это преступление, и заставить всех поверить, что я знал все это еще до того, как согласился взяться за дело Дороти Феннер.
Закат окутал, словно мантией, тихие воды залива, когда Мейсон, Делла Стрит и Пол Дрейк шли по доскам пристани, всматриваясь в лес стройных мачт, которые время от времени колыхались на легкой зяби, поднятой проходившими тут моторными лодками.
Откуда-то издалека слышались звуки аккордеона, и надтреснутый баритон сентиментально выводил мелодию старинной баллады. Потом пение прекратилось, но аккордеон продолжал играть.
– По-моему, это он, – сказал Пол Дрейк. – Говорят, что он каждый вечер проводит час-другой, играя на аккордеоне и распевая старинные песни. Рассказывают, что он когда-то был сильно влюблен в одну девушку, которая умерла, и с тех пор живет одиноко, верный ее памяти, и поет песни, какие певал ей в пору своего ухаживания. Если ты вручишь ему повестку в суд, Перри, неизвестно еще, как эта история может подействовать на чувствительное сердце. Да, с такой «приправой» рассказ о запечатанной бутылке с письмом внутри пресса просто вырвет у тебя из рук!..
– Я не хочу отдавать это прессе, – возразил Мейсон. – Мне это нужно как вещественное доказательство. А теперь я настолько изверился в моей клиентке, что почти не сомневаюсь в том, что она в субботу вечером прихватила все-таки какие-то драгоценности. Ну ладно, подождем и посмотрим, что за неприятные сюрпризы приготовил нам Клод Глостер.
Они прошли довольно большой отрезок пути вдоль длинного пирса и наконец увидели фигуру седого моряка, сидевшего на носу опрятной рыбачьей лодки и игравшего на аккордеоне. Его лицо, обветренное и загрубевшее от соленых брызг, было изборождено глубокими морщинами.
Делла Стрит положила руку на плечо Перри Мейсона, прошептав: «Подождите, пока он кончит».
Втроем они стояли под защитой ветхого сарая, почти не видимые в его тени, прислушиваясь к старым мелодиям, бывшим в моде лет сорок назад.
Наконец песня закончилась. Мужчина поставил аккордеон на колено, поднял голову и посмотрел на запад, где догорал последний отблеск дневного света, отдавая небо во власть вечерней звезды – такой яркой, что ее отражение прочерчивало по воде сверкающую золотую нить. Моряк услышал шаги, когда они вышли из своего укрытия, поднял глаза и с любопытством посмотрел на пришедших.
Мейсон, выйдя вперед, представился сам и назвал своих спутников.
Кадиц пристально посмотрел на них, кивнул и на мгновение опять повернул голову к закату.
– Здесь очень поэтично в сумерки, не правда ли? – участливо произнесла Делла Стрит.
– Мы хотели задать вам, сэр, несколько вопросов про ту бутылку, – начал Мейсон. – Ту, что вы нашли, с письмом внутри.
Кадиц посмотрел на него, но опять ничего не сказал.
– Вам, наверное, не хочется возвращаться в сегодняшний день, разговаривать после того, как вы жили старыми воспоминаниями, – горячо сказала Делла Стрит. – Простите, что нарушили ваш покой…
Кадиц неожиданно шагнул к перилам и выплюнул длинную струю табачного сока в воду, потом повернулся к ним:
– Не в этом дело, мэм, это проклятый табак! А что такое вы говорите про бутылку?
Пол Дрейк поймал взгляд Мейсона. Делла Стрит перехватила этот взгляд и улыбнулась, а Мейсон сказал:
– Мне надо знать, что именно случилось. Мне надо знать все про то, как вы нашли эту бутылку, где она была и что вы с ней сделали.
Питер Кадиц немного подумал, потом выплюнул остаток жвачки, провел языком по зубам, чтобы убедиться, что во рту чисто, сплюнул еще раз и повернулся лицом к нежданным посетителям.
– Я независим. Я не люблю цивилизацию.
– А кто ее любит, сэр? – с усмешкой отозвался Мейсон.
– Мне представляется, – продолжал Кадиц, – что человек уж слишком гонится за цивилизацией, и его обкладывают налогами и за то, и за это, так что ему приходится работать все больше и больше, чтобы иметь деньги на уплату этих самых налогов.
– Вас беспокоят налоги? – спросил Мейсон.
– Не налоги, а то бремя, какое цивилизация накладывает на человека. У вас, скажем, плохая работа, вы зарабатываете небольшие деньги, и вот вы получаете работу получше, и вам уже присылают счета из чистки и из прачечной. Чтобы платить за все это, вы должны найти более высокооплачиваемую работу, и к тому времени, как вы этого добились, вы начинаете вращаться в обществе вам подобных, а это значит, с целью получить еще более выгодную должность…
– Не надо, – усмехнулся Пол Дрейк. – Вы меня просто убиваете своими пессимистическими рассуждениями.
Пит Кадиц окинул взглядом хорошо одетого Пола Дрейка.
– Черта с два я убиваю! Вы сами себя убиваете.
– Продолжайте, Пит, – попросил Мейсон, заинтересовавшись. – Как же поступаете вы?
– А как мне нравится, – ответил Кадиц.
– Может быть, поделитесь со мной вашим рецептом? – спросил Дрейк.
– Говорю же вам, – ответил Кадиц, – я прошел суровую школу. Начал я в упаковочном отделе большого завода, передвигая с места на место ящики. В свободное время стал изучать торговое дело, хотел стать продавцом. Стал им. Затем стал помощником директора магазина. Потом директором. Потом у меня открылась язва, потом я влюбился, и… о дьявол, какой толк?..
Он повернулся лицом к океану и застыл так, облокотясь о перила и вглядываясь в темную журчащую воду. Потом опять круто повернулся к посетителям.
– О’кей! Я послал все к черту. К тому времени у меня после уплаты всех моих долгов осталось несколько пятидолларовых галстуков, несколько шелковых сорочек, коллекция пижам, пять костюмов, сшитых у дорогих портных… ну, вы можете себе представить…
– Ну а то письмо, – начал было Дрейк, но Мейсон толкнул его локтем в бок, и он сразу замолчал.
– Так вот, – сказал Кадиц, – я нашел лодку, которая продавалась. Мне удалось собрать немного денег за комиссионные товары, которые подвернулись как раз в это время, и на них я купил лодку. У меня осталось еще немного денег на жизнь. Меня уговаривали заняться коммерческим рыболовством. Тогда бы мне понадобилась команда, газолин, лед… И я спросил, что я стану делать с выловленной рыбой. И мне ответили: продавать, разумеется. Тогда я спросил, что я стану делать с вырученными деньгами. И мне объяснили, что на них я буду покупать еду, газолин, платить жалованье команде и ловить больше рыбы.
– И что вы сделали? – спросил Мейсон.
– А я начал работать в одиночку, и, так как я сам стал собственной командой, мне не приходилось платить себе жалованье. А когда я поймал рыбу, то, вместо того чтобы продать ее на еду публике, я купил эту рыбу сам у себя, и, так как я должен был заплатить за нее самому себе, мне не пришлось ничего платить. А потом я рыбу съел.
– Звучит просто, – сказал Мейсон.
– А это и есть чертовски просто, – заметил Кадиц.
– И давно вы так живете? – спросил Мейсон.
– Достаточно давно, чтобы избавиться от язвы и стать здоровым и счастливым. А клоню я вот к чему: поскольку я состою в экономических взаимоотношениях только с самим собой, работаю для себя, эксплуатируя свой собственный труд, получая жалованье от самого себя, продавая рыбу самому себе, то…
– Разве вы не нуждаетесь ни в каких деньгах? – спросил Пол Дрейк.
– Да, вы ведь понимаете, – заметил Пит Кадиц, – ниоткуда извне деньги ко мне не поступают, так что мне приходится довольствоваться малым. Я делаю ловушки для крабов, но у меня нет денег, чтобы покупать для них дерево. Я нахожу нужное мне дерево в воде. Я брожу кругом, нахожу раковины, делаю из них украшения и продаю их; вылавливаю забавные куски дерева, вырезаю из них безделушки и продаю их яхтсменам. Я плаваю везде, где мне вздумается. Иногда мне приходится заливать бензин в бак, но большей частью я использую ветер. Ветер – свободная стихия и несет тебя куда захочет. Не всегда по расписанию, но на кой черт оно нужно, расписание? Живя такой жизнью, какую веду я, мне не надо беспокоиться о часах и календарях.
