— Если я верну вам жемчужину, — пробормотал он, — сколько вы мне за нее дадите?
— Нисколько.
— Как! Вы смеетесь! Я отдам вам вещь, которая стоит тысячи, сотни тысяч, а взамен ничего?
— Кое-что: жизнь.
Несчастный задрожал. Чуть ли не ласковым голосом Гримодан добавил:
— Послушайте, Данэгр, эта жемчужина не имеет для вас никакой ценности. Вы не сможете ее продать. Зачем же хранить ее?
— Есть перекупщики… и в один прекрасный день, за любую цену…
— В один прекрасный день будет поздно.
— Почему?
— Почему? Да потому, что правосудие займется вами, и на этот раз — вооружившись доказательствами, которые я ему предоставлю: нож, ключ, отпечаток вашего пальца… вы пропали, дружище.
Виктор обхватил руками голову и задумался. Он чувствовал, что пропал, пропал окончательно, и в то же время на него накатила огромная усталость, невероятная потребность в отдыхе и покое.
— Когда вы хотите получить ее? — прошептал он.
— Сегодня вечером, до часу ночи.
— А если нет?
— Если нет, я отношу на почту письмо, в котором мадемуазель де Сенклев обвиняет вас, обращаясь к прокурору республики.
Данэгр наполнил два стакана вином и выпил их один за другим, затем, поднимаясь, сказал:
— Оплатите счет и пойдем… мне надоело это проклятое дело.
Наступила ночь. Двое мужчин спустились по улице Лепик и пошли вдоль кольца бульваров к площади Звезды. Шли молча, Виктор выглядел очень усталым, даже сгорбился.
У парка Монсо он сказал:
— Это рядом с домом…
— Черт возьми! Перед арестом ты побывал лишь в табачной лавке.
— Мы пришли, — ответил Данэгр глухим голосом.
Они прошли вдоль садовой решетки и пересекли улицу, на углу которой находилась табачная лавка. Данэгр остановился в нескольких шагах за ней. Ноги у него подкашивались. Он упал на скамью.
— Ну? — спросил его спутник.
— Это здесь.
— Здесь! Что вы мне плетете?
— Да, здесь, перед вами.
— Передо мной! Знаете что, Данэгр, не надо…
— Повторяю вам: она здесь.
— Где?
— Между двумя булыжниками.
— Какими?
— Ищите.
— Какими? — повторил вопрос Гримодан.
Виктор не ответил.
— А! Прекрасно, ты решил поманежить меня, приятель.
— Нет… но… я ведь умру в нищете.
— И поэтому ты сомневаешься? Хорошо, я буду великодушен. Сколько тебе надо?
— На билет в Америку в каюте второго класса.
— Договорились.
— И купюру в сто франков на первые расходы.
— Получишь две. Говори.
— Посчитайте булыжники справа от стока. Она там, между двенадцатым и тринадцатым камнем.
— В канаве?
— Да, где кончается тротуар.
Гримодан огляделся. Мимо проезжали трамваи, шли люди. Ну надо же! Кто бы мог подумать?..
Он раскрыл свой перочинный нож и вонзил его в щель между двенадцатым и тринадцатым булыжником.
— А вдруг ее там нет?
— Если никто не заметил, как я наклонился и засунул ее туда, она лежит там до сих пор.
Может ли быть такое? Черная жемчужина брошена в грязную канаву. И ею мог завладеть первый встречный! Черная жемчужина… состояние!
— На какой глубине?
— Примерно десять сантиметров.
Гримодан перекопал мокрый песок. Кончик лезвия за что-то задел. Инспектор пальцами разгреб ямку.
Он увидел черную жемчужину.
— На, возьми свои двести франков. Билет в Америку я тебе пришлю.
На следующий день «Эко де Франс» опубликовала заметку, которую перепечатали все газеты мира:
«Со вчерашнего дня знаменитая черная жемчужина находится у Арсена Люпена, который изъял ее у убийцы графини д'Андийо. В ближайшее время копии этого драгоценного сокровища будут выставлены в Лондоне, Санкт-Петербурге, Калькутте, Буэнос-Айресе и Нью-Йорке.
Арсен Люпен ждет предложений, которые соблаговолят сделать ему его корреспонденты».
— Так было доказано, что преступление всегда карается, а добродетель торжествует, — заметил Арсен Люпен после того, как изложил мне всю подоплеку дела.
— А также то, что под именем Гримодана, бывшего инспектора полиции, вы были избраны провидением для того, чтобы помешать преступнику воспользоваться плодами его злодеяния.
— Именно так. Признаюсь, это одно из тех приключений, которыми я особенно горжусь. Сорок минут, что я провел в комнате графини, после того как убедился, что она мертва, пожалуй, самые удивительные и волнующие в моей жизни. За сорок минут я, попавший в крайне запутанную ситуацию, заметил кое-какие детали, восстановил обстоятельства преступления и пришел к убеждению, что преступник не кто иной, как слуга графини. Далее я понял, что завладеть жемчужиной можно только при условии, что слугу арестуют, — и я оставил на месте пуговицу от ливреи; но нельзя было допустить, чтобы правосудие обнаружило неопровержимые доказательства его виновности, — и я поднял нож, забытый на ковре, забрал ключ, оставленный в двери, предварительно заперев дверь на два оборота и стерев отпечатки пальцев на штукатурке гардеробной. На мой взгляд, это было прозрением…
— …гения, — перебил я его.
— Гения, если хотите, во всяком случае такое не пришло бы в голову первому встречному. В секунду предугадать два решения проблемы — арест и оправдание, использовать грандиозный аппарат правосудия для того, чтобы запутать этого парня, одурачить его, короче, довести его до такого состояния, что, освободившись, он неизбежно, должен был попасться в довольно нехитрую ловушку, которую я для него приготовил.
— Довольно нехитрую? Скажите лучше, совсем незатейливую, ведь ему не угрожала никакая опасность.
— О! Ни малейшая, поскольку любой оправдательный приговор выносится окончательно.
— Бедняга…
— Ничего себе бедняга… Виктор Данэгр! А вы не забыли, что он убийца? И крайне безнравственно было бы оставлять ему черную жемчужину. Он ведь жив, подумайте только, Данэгр жив!
— А черная жемчужина — ваша!
Люпен достал ее из потайного кармашка своего бумажника. Осмотрел ее, погладил пальцами и взглядом и вздохнул:
— Какому же князьку, какому тупоумному и тщеславному радже будет принадлежать это сокровище? Какому американскому миллиардеру предназначено миниатюрное чудо красоты и роскоши, украшавшее белоснежные плечи Леонтины Зальти, графини д'Андийо?..
Херлок Шолмс приезжает слишком поздно
— Удивительно, как вы похожи на Арсена Люпена, Вельмон!
— А вы его знаете?
— О! Как все, по фотографиям, каждая из которых не похожа на другую, но тем не менее остается впечатление, что это одно и то же лицо… вроде вашего.
Вельмон, видимо, был задет за живое.
— Неужели, мой дорогой Деван? И вы не первый говорите мне об этом, уверяю вас.
— Настолько похожи, — продолжал Деван, — что, если бы вас не рекомендовал мой кузен д'Эстеван и вы не были бы известным художником, чьи прекрасные морские пейзажи приводят меня в восторг, не исключено, что я сообщил бы в полицию о вашем пребывании в Дьеппе.
Шутка была встречена всеобщим хохотом. Здесь, в большой столовой замка Тибермениль, помимо Вельмона находились: аббат Жели, деревенский кюре, и дюжина офицеров из полков, проводивших маневры в окрестностях и принявших приглашение банкира Жоржа Девана и его матери. Один из них воскликнул:
— Но разве не Арсена Люпена видели на побережье после того знаменитого происшествия в скором поезде Париж — Гавр?
— Совершенно верно, с тех пор прошло три месяца, а через неделю после этого я познакомился в казино с нашим великолепным Вельмоном, и с того момента он удостоил меня несколькими посещениями, приятно предварив тем самым более основательный визит в мой дом, которым он порадует меня в ближайшие дни… точнее, в одну из ближайших ночей!
Все опять посмеялись и перешли в старинное караульное помещение — просторную комнату с очень высоким потолком, занимавшую всю внутреннюю часть башни Гийома, где Жорж Деван разместил невероятные богатства, накопленные в течение многих веков вельможами Тибермениля. Лари и серванты, таганы и канделябры составляли ее убранство. Великолепные гобелены украшали каменные стены. В глубоких амбразурах четырех окон стояли скамьи, окна заканчивались стрельчатой формы витражами со свинцовыми перегородками. Между дверью и левым окном возвышался монументальный книжный шкаф в стиле Ренессанс, на фронтонном украшении которого можно было прочесть слово, написанное золотыми буквами: «Тибермениль», а пониже — гордый семейный девиз: «Делай что хочешь».
Пока закуривали сигары, Деван снова пошутил:
— Только не упустите момент, Вельмон, в вашем распоряжении только одна ночь.
— Но почему? — поинтересовался художник, явно подыгрывая хозяину.
Деван хотел было ответить, но мать сделала ему знак. Однако возбуждение, царившее за ужином, желание заинтриговать гостей одержали верх.
— Ничего! — прошептал он, — теперь я могу говорить. Теперь уж никто не проболтается.
