— Быть может, те, кто строил города, не отдавали себе отчета в этой чудесной гармонии. Точно так же и человек, по мере того как развертывается его жизнь, сознает, что стремится к…
Терлинк заметил, что кто-то в первом ряду не слушает и читает лежащий перед ним рекламный каталог. Двери больше не вздрагивали: тем, кто толпился за ними, несомненно становилось скучно. Какой-то маленький старичок зашелся в кашле, который никак не мог унять, и люди оборачивались, чтобы посмотреть на него. И тут наступило молчание, такое долгое, что каждый спросил себя, что сейчас произойдет.
Терлинк хотел бы столько сказать… Это был уникальный шанс собрать воедино все, что он знал, чему научился, что наконец понял, все, что чувствовал сейчас с такой остротой, от которой в груди у него словно кипело. Он подавленно потупился, заметил свою все еще дымящуюся сигару, схватил ее и притушил о закраину откидного щитка.
— Господа, я против выделения кредитов инициативной группе и в случае иного решения отказываюсь нести ответственность за судьбы нашего города.
Вот! Он сбросил-таки с себя груз! И сел, равнодушный отныне к тому, что подумают и предпримут члены совета.
— Господа, если никто не просит слова, я ставлю на голосование предложение финансовой комиссии. Сначала голосуем открыто. Кто против выделения кредитов, поднимите руку.
Терлинк улыбнулся, чего с ним уже давно не случалось; в зале присутствовали и такие, кто ничего толком не понял и, не зная, поднимать руку или нет, ограничился невразумительным жестом.
— Повторяю: кто против выделения кредитов, то есть разделяет точку зрения бургомистра Терлинка, поднимите руку.
В глубине зала поднялось несколько рук, но один из тех, кто проголосовал тем самым против, покраснел как рак, заметив, что все на него смотрят.
— Кто за?.. Господа, предложение финансовой комиссии принято.
Г-н Команс повернулся к Терлинку, советники встали, и среди публики за барьером поднялся негромкий гомон.
— Итак, я незамедлительно направлю королю прошение об отставке.
По чистой случайности как раз в этот момент Терлинк повернулся к утопающему в своем кресле Леонарду ван Хамме, и тот почувствовал себя так неловко под взглядом Йориса, что заговорил о чем-то с соседом. Улыбка по-прежнему играла на бескровных, прикрытых рыжими усами губах Терлинка.
Чтобы внести хоть какой-то порядок в воцарившийся хаос, г-н Команс постучал по столу ножом для бумаг и фальцетом крикнул:
— Господа, заседание переносится.
Раздался характерный щелчок футляра, в котором Йорис носил свой янтарный мундштук. Терлинк чуть не забыл на откидном щитке письмо прокурора, вынужден был вернуться за ним, и все уступали ему дорогу. То же продолжали делать и тогда, когда он снова направился к двери, которую распахнул перед ним секретарь. Он шел медленно, как во время крестного хода и, сам не понимая почему, испытывал чувство триумфа. В коридоре увидел лицо Марии, но, не обратив на нее внимания, направился к себе в кабинет.
— Баас, идите скорее домой…
Он уже взялся за бронзовую дверную ручку. Ему хотелось распахнуть дверь, попрощаться с Ван де Влитом.
— Хозяйка помирает.
Стоявшие рядом расслышали слова Марии. Их проводили глазами до лестницы. Терлинк с непокрытой головой молча следовал за служанкой.
— Я вас уже больше пяти минут жду! Нам бы только не опоздать.
Сотрясаемая сухими рыданиями, Мария шла как бы толчками. Тем временем зажглись фонари, во всех домах осветились окна.
Мария, уходя, не дала себе труда запереть входную дверь. Терлинк проследовал через коридор, неторопливо поднялся по лестнице; взгляд у него был рассеянный, потому что он думал слишком о многом сразу.
Он распахнул дверь и рухнул в густую тишину. Люди стояли, словно увязая в скудном свете, который кое-где сливался с тенью. Марта с сухими глазами, но покрасневшим носом жалась к кровати. Понурившийся доктор Постюмес прислонился к камину. А у окна, выпрямившись, застыли две старухи, которые неизменно оказывались у смертного ложа каждого покойника в городе, почему их и называли погребалыцицами. Позвала ли их Мария? Или они воспользовались тем, что дом был открыт? Обе плакали, держа в руках носовые платки. Они уже надели траур!
Пока Терлинк, остановившись посреди комнаты, раздумывал, что ему делать дальше, одна из них пошла и закрыла дверь.
— Тереса! — тихонько окликнула Марта, склоняясь над сестрой. — Тереса, вот твой муж. Это Йорис. Ты меня слышишь, да?
Глаза у Тересы были закрыты, в лице ни кровинки, а по сторонам носа пролегли тени, такие густые, что казались грязью.
Тереса еще дышала. Это было заметно, это чувствовалось, и присутствующие невольно участвовали в ее усилиях, не отводя глаз от слегка вздымавшейся простыни и боясь, что она вот-вот перестанет колыхаться.
— Тереса! Твой муж…
Она знаком подозвала к себе Терлинка, и тот машинально повиновался.
Он понял также, что должен нагнуться, хотя так и не сообразил зачем.
Его злило присутствие посторонних за спиной, и он чуть было не обернулся, чтобы сказать им это.
Но не успел. Веки жены дрогнули и несколько раз приоткрылись. Побелевшие губы тоже содрогнулись, чуть-чуть обнажив зубы, которые производили теперь впечатление не настоящих, а фарфоровых.
Он почувствовал, что держит в руке руку жены. Тереса не могла говорить и лишь смотрела на него, напрягаясь всем существом, чтобы вложить в свой взгляд некий вопрос.
На секунду почудилось, что она вот-вот заплачет. Что-то прошло, как ветерок по воде, по ее лицу, которое слегка исказилось, а затем застыло, хотя веки незрячих уже глаз так и остались открытыми.
Он не сразу решился отойти в сторону, и никто не осмелился побеспокоить его. Он понял, понял значение взгляда! Разве всю свою жизнь он не видел, как окружающие его обменивались такими же взглядами? Разве не с помощью этой уловки они говорили друг другу то, что имели сказать?
Тереса задавала ему вопрос. Простой и банальный. Остался ли он бургомистром или его свалили?
Терлинк не сомневался, что она имела в виду именно это. Он готов был поклясться, что она только и ждала ответа, чтобы умереть, что она дожидалась конца заседания, как дожидались его другие в «Старой каланче» или на главной площади.
Она знала, что…
— Отойдемте, Йорис.
Он дал отвести себя от кровати и увидел, как доктор Постюмес склонился над мертвой.
Терлинк не плакал. Не испытывал никакого желания это делать. Заколебался было, но ненадолго. Услышав хриплые рыдания Марии за дверью, подошел к двум старухам в трауре и невозмутимо объявил:
— А вас прошу уйти.
Вмешалась Марта:
— Но, Йорис, они нужны мне, чтобы…
Докончить фразу она не отважилась.
— Господин Терлинк! — запротестовала одна из них.
— Нет здесь господина Терлинка! Живо вон!
Он распахнул перед ними дверь и повернулся к врачу:
— Вы тоже, господин Постюмес.
— Я закончил и ухожу. Хотел бы, однако, принести вам прежде…
— Вы принесете мне счет с указанием вашего гонорара, и этого достаточно.
Неужели Марта и Мария не понимают, как ему не терпится оказаться у себя дома, раз и навсегда закрыв двери для всех чужих; неужели они не понимают, что эта потребность проистекает из того же принципа, что и его речь днем, когда он набросал панораму и колоколен, и ратушной башни посреди низких домов и полей, из того же принципа, что вся его жизнь, нежелание поместить дочь в лечебницу, отказ признать ребенка Марии и давать ему деньги?
Любопытно все-таки: он угадывал смысл взглядов Марты, как раньше смысл взглядов жены. Это были те же самые взгляды. Она боязливо следила за ним, напуганная его спокойствием.
— Что вы собираетесь делать?
Проще говоря, что он считает своим долгом делать.
— Скажите Марии, пусть сходит предупредит обойщика. Он наверняка уже вернулся из ратуши.
— Вы не находите, Йорис, что с этим можно повременить до завтра?
— Нет.
Тересе не место в этой комнате, куда она попала лишь по случайности.
Она не должна оставаться среди пузырьков, белья, всего, что напоминает о болезни. Да и сам Терлинк не хотел здесь оставаться.
— Обойщику надо объяснить, чтобы он устроил все в моем кабинете. Мебель можно сложить в столовой.
Марте, отправившейся отдавать распоряжения, пришлось оставить зятя одного. Когда она вернулась, глаза у него были по-прежнему сухи, лицо неподвижно, но веки у покойницы закрыты.
— В шкафу на площадке вы найдете нижнюю рубашку с кружевами, которую она надевала на крестины.
Имелись в виду крестины Эмилии. Терлинк не забывал ни одной детали.
— Она на верхней полке, в папиросной бумаге.
И заметив, что волосы Тересы словно поредели еще больше после ее смерти, он добавил:
— Там есть и чепец. Только не знаю, куда она его засунула.
Она снял белый галстук и пристежной воротничок, сменил лакированные ботинки на шлепанцы. Вернувшись, машинально раскурил сигару, но на пороге заколебался и потушил ее.
