– Да пусть она хоть в пепел обратится, черт с ней! – вскричала Ирен. – Если дело выгорит, я еще десять таких же куплю! – Не в силах скрыть возбуждения, она принялась ходить по гостиной, пытаясь распутать узел на связке бумаг, которую принесла с собой.
– У тебя же сапожки мокрые, – всплеснула я руками, – их сушить надо! Садись давай, сейчас я тебе чайку…
– Да к черту этот чай! К черту сапожки! Теперь я буду носить лишь хрустальные туфельки!
Подруга кинулась к пианино и, устроившись за ним удобнее, положила руки на клавиши.
– Ирен, ты что, сошла с ума? – с ужасом спросила я, поднимаясь.
– Нет, мне просто повезло. Очень повезло. Ты посмотри, музыка, написанная рукой самого композитора. Слушай!
Она разложила листки с нотами и вскоре заиграла приятную живую мелодию.
– Миленько. Народные мотивы…
– Именно так, моя дорогая Нелл. А теперь попробуй догадаться, из какой страны композитор.
– Он не англичанин? Тогда… тогда, пожалуй, немец.
– Почти угадала. Давай посмотри слова песни…
Я подошла и, надев пенсне, наклонилась к нотам:
– Какой странный язык. Сплошные согласные. Если бы меня попросили набрать такой текст, я бы сошла с ума. Это не немецкий. И даже не голландский.
– Это чешский, – торжествующе заявила Ирен, хотя причина ее радости пока оставалась для меня загадкой.
– Чешский? И кому взбрело в голову писать песни на чешском?
– Мистеру Антонину Дворжаку, знаменитому чешскому композитору – вот кому. И я буду их петь. Ну, по крайней мере, одну из них.
– Но ты же не говоришь по-чешски.
– От меня и не требуется говорить на этом языке. Мне надо на нем петь.
– И как тебе удастся выговорить такое? Это же невозможно!
– Я нашла чешского скрипача, и он мне написал транскрипцию. Мне надо все выучить к воскресенью. Я выступаю на концерте в честь мистера Дворжака в квартире Генри Литтлтона[23]. Для меня это не просто огромная честь, но и небывалый шанс заявить о себе.
– А почему тебе об этом сообщили так поздно? Я бы на такое ни за что не согласилась. Как ты собираешься в столь ничтожный срок выучить новую песню на незнакомом тебе языке?
– Все дело в практике. Повторение мать учения, – твердым голосом ответила Ирен. Таким тоном она обычно разговаривала во время уроков с безнадежно бездарной Софией. – Надеюсь, тебе есть чем заняться завтра и послезавтра, в субботу. Времени у меня действительно мало, а работы – масса. Думаю, мне придется дневать и ночевать за этим бедным пианино вплоть до воскресенья.
– Тогда я и вовсе глаз не сомкну, – сказала я. – Я могу чем-нибудь тебе помочь?
– Ты умеешь шить?
– Естественно, умею… – Ахнув, я села в кресло: – Поняла. Мало того, что тебе к воскресенью требуется выучить новую песню, а заодно и чешский язык, тебе еще нужно новое красивое платье. Я сделаю все, что смогу. Что-нибудь еще?
Ирен пропела длинную фразу на каком-то тарабарском языке с кучей шамкающих звуков, отчего мне показалось, что рот моей подруги набит картошкой.
– Скажи, что я пою так, словно чешский мой родной язык. Больше мне ничего от тебя не нужно.
– Ирен, дорогуша, для меня что чешский, что венгерский – все едино.
С этими словами я умчалась по делам в б́ольший и безгранично более понятный для меня мир.
* * *
К воскресенью мне казалось, что еще вот-вот – и по-чешски заговорю уже я. В ходе воскресного концерта должны были исполнять «Цыганские мелодии» Дворжака, сочинение, включавшее семь песен. Ирен досталась четвертая по счету песенка под названием «Když mne staŕa matka». Передать, как это название звучало, – выше моих сил. Я вообще не понимала, как можно говорить на этом языке, а странные значки над буквами больше всего напоминали мне дохлых мух. По словам подруги, название переводилось как «Помню, мать, бывало, мне песню напевала». В принципе, я поверила бы в любой вариант перевода, в том числе и «Помню, пением своим Ирен спать мне не давала».
При этом, надо отдать должное, к Дворжаку следовало относиться серьезно и без насмешек. За последние несколько лет чешский композитор приобрел в Лондоне феноменальную известность. Я знала из газет, что публика очень тепло принимает его оперы, поэтому восторг Ирен мне был вполне понятен. Поддержка Дворжака могла сотворить чудеса, особенно учитывая тот факт, что композитор перебрался в Соединенные Штаты, сочтя оперный мир Лондона слишком скучным.
Ирен настояла на том, чтобы я непременно отправилась с ней на воскресный частный концерт. Положа руку на сердце, я бы предпочла бы остаться дома. Я страшно не люблю волнений и переживаний, а на этот раз мне искренне казалось, что Ирен поставила перед собой непосильную задачу. Мне страшно не хотелось становиться свидетельницей ее неудачи.
Подруга вручила мне свое лучшее темно-синее муаровое платье и попросила отпороть всю украшавшую его мишуру. Я принялась за дело. Оборки, рюши и тесьма змеями летели на пол, свиваясь у моих ног под аккомпанемент песни, которую лично моя мать никогда мне не напевала. Я наконец поняла, почему львиная доля опер исполняется на итальянском и французском, – эти наречия куда красивее и богаче на гласные. Однако, несмотря на все трудности, Ирен медленно, но верно осваивала песню на языке, представлявшем собой невообразимую кашу из согласных звуков; более того, у нее получалось исполнять мелодию с достоинством и чувством.
Несмотря на заметный прогресс с песней, я очень беспокоилась, что мне не удастся закончить в срок наряд Ирен. Когда я спросила, чем оторочить платье, Ирен отмахнулась:
– Импровизируй, Нелл. Когда нет времени, спасает только импровизация.
Воскресным утром в одиннадцать часов она отмела мои последние предложения по украшению ее наряда, решив ограничиться лишь белым кружевным воротником и такими же манжетами. Хотя ткань смотрелась дорого, а кружево было тонким и изящным, Ирен в своем наряде немногим отличалась от хорошо одетой служанки.
– Когда-то простое черное платье сослужило Лилли Лэнгтри отличную службу, – утешила меня подруга. – Темно-синий цвет – двоюродный брат черного, а мистер Дворжак человек простой. Мы же все-таки будем исполнять песни в народном стиле.
Стоял серый день. Мы сели в экипаж, черный и мрачный, как мои предчувствия, и отправились домой к мистеру Литтлтону. В кои-то веки моя одежда превосходила по красоте наряд Ирен. На концерт я облачилась в парадное платье светло-бежевого оттенка, отороченное янтарным бархатом, некогда добытым Ирен в универмаге Уитли. Платье принадлежало Ирен, но она разрешала мне его надевать по особым случаям. Рукава были для меня непривычно короткими, по локоть, а вырез – узким, с белопенным кружевом по краям.
Таким образом, на этот раз, в виде исключения, я играла роль павлина, а Ирен – обычной галки. Это обстоятельство в сочетании с поспешной подготовкой к выступлению подруги доставляло мне особое беспокойство.
Ирен ждали. Меня представили как ее подругу. Просторная квартира мистера Литтлтона была обставлена антикварной мебелью XVIII века. В представлении собиралось участвовать много певцов. Я с нетерпением ждала, когда стихнут разговоры и наконец рассядутся все гости.
Песни объявлялись по очереди, и каждое из названий было непроизносимым. Все исполнители, кроме Ирен, были мужчинами. Один певец сменял другого, а я, тиская от волнения ручку сумочки, все ждала, когда настанет черед моей подруги. Музыка и песни были достаточно приятными, хотя и отличались от наших английских деревенских напевов. Беда была в другом: певцы исполняли их в скованной оперной манере, которая совершенно не подходила для такого жанра. Это представлялось очевидным всем, несмотря даже на то, что песни были на чешском, которого никто не понимал.
Катастрофа. Именно это простое слово крутилось в мозгах. У меня разболелась голова, а оголенные руки и шея, непривычные к открытым нарядам, начали мерзнуть. Интересно, неужели остальные присутствующие здесь дамы, одетые схожим образом, мучаются не меньше меня?
Наконец объявили песню Ирен. Я услыхала знакомое название, и у меня внутри все сжалось. Подруга, сидевшая в первом ряду, встала и заняла место у изгиба рояля. Аккомпаниатор замер в ожидании ее сигнала. Повисла тишина, в которой явно чувствовалось нетерпение, охватившее публику.
«Ну почему мы не оторочили платье бахромой? У нас же было время!» – мысленно простонала я. Слишком поздно. Уже ничего не поделаешь. Выхода нет. Все пропало.
Ирен кивнула пианисту, вздернула подбородок и запела. Несмотря на то что пела она не в полную силу, подобная сдержанность лишь подчеркивала грусть, заключенную в незнакомых словах, а ее печальное контральто великолепным образом сочеталось с музыкой.
