Прямо над его головой, в нескольких метрах, были распахнутые окна ресторана «Севр». Его могли заметить и из этих окон, и с моста, но это его больше не волновало. Теперь его ничто не волновало.
— Не все ли равно, здесь или в другом месте! — сказал он себе.
Он уже взвел курок пистолета, как вдруг услышал:
— Эктор! Эктор!
Он вскочил на ноги, спрятал пистолет и оглянулся, недоумевая, кто его зовет.
Шагах в пяти от себя он увидел человека, который, раскрыв объятия, бежал к нему по берегу.
Это был человек его лет, слегка, быть может, полноватый, но хорошо сложенный, с добрым веселым лицом, на котором сияли большие черные глаза, излучавшие чистосердечие и доброту, один из тех людей, к кому с первого взгляда проникаешься симпатией, а через неделю дружбой.
Эктор узнал его: то был старинный его приятель, они вместе учились в коллеже, когда-то были неразлучны, но позже граф счел, что тот не ровня ему, и мало-помалу от него отдалился, а в последние два года и вовсе потерял из вида.
— Соврези! — изумленно воскликнул он.
— Собственной персоной, — отозвался молодой человек и подошел к нему, раскрасневшись и запыхавшись. — Я уже минуты две за тобой слежу. Что ты там делал?
— Да так… Ничего, — отвечал Эктор в замешательстве.
— Безумец! — воскликнул Соврези. — Значит, мне правду сказали сегодня утром, когда я к тебе зашел! Я, видишь ли, к тебе заходил…
— И что же тебе сказали?
— Что им неизвестно, где ты; вчера, дескать, ты расстался со своей любовницей и сказал ей, что собираешься застрелиться. Одна газета уже расписала твою кончину во всех подробностях.
Это известие повергло графа в ужас.
— Ты сам видишь, — отвечал он трагическим тоном, — что я вынужден покончить счеты с жизнью.
— Почему? Чтобы избавить газету от печальной необходимости давать опровержение?
— Скажут, что я пошел на попятный…
— Как мило! По-твоему, выходит, что мы обязаны совершить безумство лишь потому, что кто-то объявил, что мы его совершим. Что за глупости! С какой стати тебе сводить счеты с жизнью?
Эктор задумался; перед ним забрезжила надежда остаться в живых.
— Я разорился, — уныло отвечал он.
— И в этом все дело? В таком случае позволь тебе сказать, друг мой, что ты и впрямь сумасшедший. Разорился! Это несчастье, но в нашем возрасте еще можно успеть снова нажить состояние. Да и потом не так уж окончательно твое разорение, как ты говоришь, ведь у меня сто тысяч ливров ренты.
— Сто тысяч ливров…
— По меньшей мере: все мое состояние в землях, которые приносят не меньше четырех процентов дохода.
Треморель знал, что друг его богат, но не представлял себе, что богатство его так велико. Возможно, безотчетная зависть подсказала ему ответ:
— Ну и что? У меня было больше, а между тем я сегодня не завтракал.
— Несчастный! И молчишь об этом? Да, туго тебе пришлось. Пойдем же, пойдем скорее со мной.
И он увлек графа в ресторан.
Треморель скрепя сердце поплелся за другом, который только что спас ему жизнь. Он чувствовал, что его застигли в самом что ни на есть смехотворном и жалком положении. Если человека, который твердо решил застрелиться, внезапно окликают, он не прячет пистолет, а спускает курок. Среди всех его друзей лишь один любил его настолько, что не увидел в этом ничего смешного, лишь один был настолько великодушен, что не поднял его на смех.
Это был Соврези.
Но, очнувшись в отдельном кабинете перед изысканным столом, Эктор как-то вдруг расчувствовался. На него накатила волна той безудержной искренности, того безумного возбуждения, какое наступает вслед за спасением от неминуемой гибели. Он пришел в себя, помолодел, обрел свое истинное я. Он без утайки рассказал Соврези все, все: и о своем былом бахвальстве, и о том, как струсил в последний момент, об агонии, которую пережил в гостинице, о своей ярости, и о сожалениях, и об ужасе, выпавшем ему на долю в ломбарде…
— Ах, ты спас меня, — говорил он, — ты мой друг, мой единственный друг, мой брат!
Больше двух часов продлилась их беседа.
— Ну что ж, — сказал наконец Соврези, — давай подумаем о будущем. Ты хочешь на несколько дней исчезнуть — мне это понятно. Но нынче же вечером напиши несколько строк в газеты. Завтра я займусь твоими делами. В этом я разбираюсь и наперед, даже не зная еще, насколько они запущены, обещаю тебе, что в конце концов у тебя останется вполне приличное состояние: мы и кредиторов твоих удовлетворим, и для тебя деньги выручим.
— Но куда мне деваться? — спросил Эктор, которого пугала самая мысль об одиночестве.
— Куда? Черт побери, да я увезу тебя к нам, в «Тенистый дол». Разве ты не знал, что я женился? Ах, друг мой, я счастливейший человек на земле. Я женился по любви на самой красивой и доброй женщине в мире. Ты будешь нам братом… Пойдем же, моя карета ждет у ограды.
Папаша Планта смолк.
Пока он говорил, его слушатели не шелохнулись и не проронили ни слова. Лекок, следя за рассказом, предавался раздумьям. Он ломал себе голову над тем, откуда судье стали известны все эти столь точные подробности. Кто составил это ужасное жизнеописание Тремореля? Скользя взглядом по листочкам из папки, он видел, что они исписаны разными почерками.
Старый мировой судья тем временем продолжал:
— Берта Лешайю, которая благодаря неожиданному повороту судьбы стала госпожой Соврези, не любила мужа.
Дочка бедного деревенского учителя, которая когда-то в самых честолюбивых мечтах не смела заноситься выше места классной дамы в каком-нибудь из пансионов Версаля, теперь была недовольна своей участью.
Полноправная владелица самого красивого поместья в округе, окруженная всеми ухищрениями роскоши, располагающая огромным состоянием, любимая, обожаемая, она полагала, что достойна жалости.
Налаженная жизнь, полная спокойного счастья, чуждая тревог, лишенная потрясений, казалась ей отвратительно бесцветной. Все те же пресные удовольствия, чинно сменяющиеся в согласии со сменой времен года! Приемы гостей, выезды в свет, верховая езда, охота, прогулки в карете — вечно одно и то же! И в грядущем ее ждет то же самое.
Ах, не о такой жизни она мечтала! Она родилась для более ярких, более утонченных наслаждений. Она жаждала каких-то неведомых чувств и впечатлений, ей не хотелось знать, что принесет с собой завтрашний день, она грезила о неожиданностях, о внезапных переменах, о страстях, приключениях, да мало ли о чем еще!
Кроме того, Соврези с самого начала ей не понравился, и чем больше убеждалась она в своей власти над ним, тем сильнее становилось это тайное отвращение.
Он казался ей заурядным, вульгарным, смешным. Он никогда не рисовался, а она принимала прекрасную простоту его манер за недалекость. Она пристально вглядывалась в него и не находила ни единой яркой черты, радующей глаз. Когда он говорил, она его не слушала, заранее уверенная, что ничего, кроме скучных банальностей, он не скажет. Она злилась на него за то, что он не мог похвастать бурной молодостью, которая наводила бы ужас на родных. Она ставила ему в вину, что он не знал жизни.
Между тем он жил не хуже других. В свое время пожил и в Париже и попробовал там проводить время так же, как его друг Треморель. Через полгода, однако, он почувствовал, что сыт по горло, и поспешил вернуться в «Тенистый дол», чтобы прийти в себя после столь изнурительных наслаждений. Этот опыт обошелся ему в сто тысяч франков, и он не жалел о потерянных деньгах: зато, по его словам, он узнал на деле, что такое «рассеянный образ жизни».
Кроме того, Берту утомляло постоянное и безграничное обожание, которым окружал ее Соврези. Стоило ей пожелать — и он исполнял любую ее прихоть, а ей казалось, что это слепое повиновение ее воле есть раболепство, унижающее мужчину.
Она говорила себе, что мужчина рожден повелевать, а не подчиняться, быть господином, а не рабом.
В конечном счете ей был бы милее такой муж, которого она поджидала бы у окошка, который возвращался бы домой среди ночи, разогретый винными парами, спустив в карты кучу денег, и в ответ на ее жалобы задавал бы ей взбучку. Пускай бы тиранил ее, зато вел себя по-мужски.
Через несколько месяцев после свадьбы она ни с того ни с сего начала капризничать, выдумывать самые что ни на есть нелепые желания. Она испытывала мужа. Ей хотелось знать, как далеко простирается его неизменная снисходительность; она полагала, что скоро ему надоест. Но ей первой надоело его испытывать, не встречая ни сопротивления, ни недовольства.
Ей казалось мучительно и невыносимо быть уверенной в муже, не ведать на его счет ни тени сомнения, знать, что она целиком заполняет его сердце, не оставляя в нем места никакой сопернице, не опасаться ничего — ни увлечения, ни хотя бы мимолетной прихоти. Зачем тогда вся ее красота, остроумие, молодость, сводящее с ума кокетство?
