– Я нашел в семейном архиве книгу, которая мне многое разъяснила, – сказал Вуд. – Сейчас я ее вам принесу. – И он пошел в библиотеку.
– Мне кажется, – спокойно сказал патер Браун, – что у мистера Пейна есть веские основания задавать подобный вопрос.
– Я могу сказать вам прямо, какие у меня есть основания, – ответил Пейн еще тише. – В конце концов, это вполне естественное объяснение. Любой человек может придать себе сходство с портретом. Что мы знаем об этом Дарнуэе? Ведет он себя довольно странно…
Все присутствующие удивленно посмотрели на говорившего. Только священник остался по-прежнему спокоен.
– Я думаю, с этого портрета еще ни разу не снимали фотографии, – сказал он. – И поэтому он хочет сфотографировать его. Что тут странного?
– Разумеется, все очень просто, – улыбаясь, сказал Вуд; он как раз вернулся в комнату с книгой в руках.
Не успел он договорить, как старинные черные часы за его спиной захрипели, и семь тяжелых ударов прокатились по комнате. И тотчас вслед за последним ударом на верхнем этаже раздался грохот, потрясший весь дом, точно удар грома. В ту же секунду патер Браун бросился к винтовой лестнице.
– Господи! – невольно вскрикнул Пейн. – Ведь он там один!
– Да, – сказал патер Браун, – мы найдем его одного.
Когда все остальные пришли в себя и сломя голову бросились по лестнице в ателье, они убедились, что патер Браун был в известной степени прав. Они нашли Дарнуэя на полу среди обломков фотографического аппарата; длинные ножки опрокинутого штатива нелепо и жутко торчали в воздухе под тремя разными углами; а четвертый угол образовала странно вывернутая нога Дарнуэя, лежавшего поверх штатива. На мгновение эта темная груда показалась вошедшим неким чудовищным, гигантским пауком. Достаточно было одного взгляда и прикосновения, чтобы убедиться: Дарнуэй мертв. Только портрет стоял нетронутый на мольберте, и можно было подумать, что в его глазах сверкает насмешка.
Часом позже патер Браун, пытавшийся водворить порядок в переполошенном доме, наткнулся на старика-дворецкого, бессмысленно бормотавшего какие-то слова. Почти не прислушиваясь, священник догадался, что он бормочет роковые стихи:
– В седьмом потомке я воскресну,
И в семь часов опять исчезну…
Он хотел сказать ему несколько слов в утешение, но старик внезапно отпрянул, будто разгневавшись.
– Вы! – крикнул он бешено. – Вы и ваш дневной свет! Ну, что вы теперь скажете? Верите вы теперь в судьбу рода Дарнуэй или нет?
– Я остаюсь при своем мнении, – мягко ответил патер Браун. – Я надеюсь, – прибавил он, помолчав, – что вы исполните последнюю волю Дарнуэя и отошлете фотографию куда следует.
– Отослать фотографию? – резко вмешался доктор. – Какой в этом смысл? Да кроме того, никакой фотографии и нет. Хоть он и хлопотал в ателье весь день, но ничего не успел сделать.
Патер Браун порывисто повернулся.
– Тогда сделайте снимок вы, – сказал он. – Бедняга Дарнуэй был совершенно прав. Снимок надо сделать. Это крайне важно!
Покинув замок и медленно шагая по желтому прибрежному песку, доктор, священник и оба художника молчали, совершенно оглушенные разразившейся трагедией. И действительно, осуществление древнего пророчества в тот самый час, когда все о нем забыли, было подобно грому с ясного неба. Оно обрушилось как раз тогда, когда доктор и священник наполнили души рационализмом, а злополучный фотограф наполнил свое ателье дневным светом. Теперь они могли сколько угодно кичиться этим своим рационализмом, все равно он был поколеблен: ибо в ярком свете дня вернулся седьмой потомок и в семь часов погиб.
– Боюсь, что теперь все окончательно уверуют в роковую судьбу рода Дарнуэй, – промолвил Мартин Вуд.
– Только не я, – бросил доктор. – Самоубийство помешанного дегенерата – еще не причина, чтобы стать суеверным.
– Вы думаете, что мистер Дарнуэй покончил с собой? – спросил священник.
– Я в этом уверен, – резко ответил доктор.
– Что ж, возможно, – промолвил священник. – Он был один в ателье, и в его распоряжении было множество всевозможных ядов. Кроме того, это как раз в стиле Дарнуэев.
– Стало быть, вы полагаете, что его смерть не имеет ничего общего с родовым проклятием? – сказал Вуд.
– Я полагаю, что существует только одно родовое проклятие, – ответил доктор. – И это проклятие – наследственность. Все Дарнуэи – полупомешанные. Если вы будете так вариться и гнить в собственном соку, как они, то вы неминуемо выродитесь – хотите вы этого или нет. Законы наследственности непоколебимы. Научную истину нельзя опровергнуть. Рассудок рода Дарнуэй гниет и разваливается, как гниет и разваливается их родовой замок, разъедаемый водой и соленым воздухом. Я уверен, что он покончил с собой. Более того, я уверен, что рано или поздно они все покончат с собой. Быть может, это лучшее, что они могут сделать.
Пока доктор говорил, в памяти Пейна с внезапной, потрясающей ясностью возникло лицо мисс Дарнуэй – бледная, трагическая маска на беспросветно-черном фоне, отмеченная печатью какой-то неземной, бессмертной красоты. Он открыл рот, чтобы заговорить, и не нашел нужных слов.
– Так, – обратился к доктору патер Браун. – Теперь я вижу, что вы тоже человек суеверный.
– То есть как это суеверный? Для меня это самоубийство является логическим следствием вполне закономерного, с точки зрения науки, процесса.
– А вот я не вижу никакой разницы между вашим научным суеверием и суеверием спиритов, – ответил священник. – И то и другое превращает людей в паралитиков, неспособных шевельнуть ни рукой, ни ногой, неспособных без посторонней помощи позаботиться о своей жизни и душе. Те стихи на рамке портрета говорят, что судьба рода Дарнуэй – быть убитыми, а ваш научный псалтирь говорит, что их судьба – убивать себя. И в том и в ином случае они рабы.
– Но вы, кажется, говорили, что вы рационалист, – возразил доктор Барнет. – Вы не верите в наследственность?
– Я сказал, что верю в дневной свет, – громким и ясным голосом ответил священник. – И я не желаю выбирать между двумя подземными ходами кротовых суеверий – оба они приведут меня в тупик. И вот вам доказательство: вы все понятия не имеете о том, что в действительности случилось в замке Дарнуэй.
– Вы говорите о самоубийстве? – спросил Пейн.
– Я говорю об убийстве, – ответил патер Браун, и отзвук его негромкого, в сущности, голоса прокатился, казалось, по всему берегу. – Это было убийство, совершенное человеком, чья воля была свободна.
Пейн не расслышал, что ответил патеру Брауну доктор, ибо слова священника произвели на него странное впечатление; они взволновали его, точно звук трубы, и в то же время заставили застыть на месте. Он остановился посреди песчаной полосы и пропустил своих спутников вперед. Он чувствовал, как кровь бежит все сильнее и сильнее по его жилам, ему казалось, что волосы его встают дыбом в буквальном смысле этого слова. И одновременно он испытывал какую-то неведомую и неестественную радость. Некий психологический процесс – слишком быстрый и сложный, чтобы проследить его, – разрешился в мозгу Пейна выводом, еще не поддающимся анализу, но принесшим художнику громадное облегчение. Он постоял еще секунду на берегу, потом повернулся и медленно пошел по направлению к замку.
Он прошел по мосту твердыми, уверенными шагами, спустился вниз по ступеням и миновал амфиладу гулких покоев. Аделаида Дарнуэй сидела в зыбком ореоле овального окна; она была похожа на какую-то забытую в стране смерти святую. Он подошел к ней; она подняла на него глаза, и удивление, выразившееся в них, сделало ее лицо еще более удивительным.
– Что произошло? – спросила она. – Почему вы вернулись?
– Я вернулся за спящей красавицей, – ответил он, и смех задрожал в его голосе. – Доктор прав: этот старый замок спит давным-давно. Но ведь вы-то не старая! Идемте со мной, идемте к свету, выслушайте правду! Я хочу сказать вам одно слово. Это – страшное слово, но оно разобьет чары, сковывающие вас.
Она не поняла ни слова из того, что он говорил ей. Но что-то заставило ее встать; она позволила вывести себя из замка на свежий воздух, под вечернее небо. Развалины мертвого сада тянулись к морскому берегу; старинный фонтан с зеленой обомшелой фигурой тритона маячил в полутьме, проливая невидимую и неосязаемую воду в пустой бассейн. Пейн часто видел по дороге в замок унылый силуэт этого тритона на фоне вечернего неба, и ему всегда казалось, что он – лучший символ гибнущего рода. «Несомненно, – думал он, – пустой бассейн когда-нибудь вновь наполнится водой, но то будет бледно-зеленая, горькая морская вода; и морские водоросли задушат цветы этого сада. И точно так же, – говорил он себе, – Аделаида Дарнуэй будет обручена, но суженым ее будет смерть, немая и бездонная, как море».
