— Эту поездку рекомендовал ей доктор.
— Ну конечно, знаем мы этих докторов.
— И она действительно вернулась в прекрасном настроении.
— И где же она была?
— О, на водах. В Германии или… я никак не могу запомнить, это в Германии или в Австрии, знаете такое новое место, называется «Золотая гостиница»?
— Да-да, припоминаю. Стоит уйму денег, не так ли?
— Говорят, там очень хорошо лечат.
— Это просто еще один способ быстрее угробить человека, — сказал адмирал Блант. — А тебе там понравилось?
— Ну, вообще-то не очень. Пейзаж очень красивый, но…
Сверху послышался властный голос:
— Эми, Эми! Что это ты там разболталась в прихожей? Приведи сюда адмирала Бланта, я его жду!
— Шляешься где попало, — проворчал адмирал Блант, поздоровавшись со своей старинной приятельницей. — Эдак ты однажды себя доконаешь, попомни мои слова…
— Ничего подобного. Путешествовать сейчас совсем нетрудно.
— Ну да, а беготня по всяким аэропортам, по трапам, по лестницам и автобусам?
— Вовсе нет, у меня было кресло на колесах.
— Помнится, год или два назад ты и слышать не хотела о подобных вещах. Ты сказала, что тебе гордость не позволит воспользоваться креслом.
— Что ж, Филипп, гордость теперь пришлось немного смирить. Иди сюда, сядь и расскажи, с чего это ты вдруг сюда примчался. Весь этот год ты обо мне почти и не вспоминал.
— Ну, я и сам был не совсем здоров. К тому же я был кое-чем занят. Ты же знаешь, как это бывает: они спрашивают твоего совета, хотя заранее знают, что даже и не помыслят им воспользоваться. Никак не могут оставить военный флот в покое, вечно болтаются там без дела, пропади они пропадом.
— По-моему, ты довольно хорошо выглядишь.
— Да ты и сама выглядишь неплохо, моя дорогая. У тебя глаза просто искрятся.
— Я еще хуже слышу, чем прежде. Тебе придется говорить громче.
— Ладно, громче так громче.
— Что ты будешь пить: джин с тоником, виски или ром?
— Похоже, крепкие напитки у тебя всегда наготове.
Если тебе все равно, я бы выпил джина с тоником.
Эми поднялась и вышла из комнаты.
— А когда она его принесет, — попросил адмирал, — отошли ее, пожалуйста. Я хочу с тобой поговорить с глазу на глаз.
Напитки были поданы, леди Матильда махнула Эми рукой, и та вышла с таким видом, будто делает это по собственному желанию, а не по воле своей хозяйки. Она была воспитанной девушкой.
Милая девочка, — ответил адмирал, — очень славная.
— Поэтому ты попросил меня ее отослать и проследить, чтобы она закрыла за собой дверь? Чтобы она не услышала твоих комплиментов?
— Нет. Я хотел с тобой посоветоваться.
— О чем? О твоем здоровье или о том, где взять новых слуг или что посадить в саду?
— Я хочу посоветоваться с тобой об очень серьезных вещах. Я подумал, что, может быть, ты кое-что для меня вспомнишь.
— Милый Филипп, как это трогательно, ты думаешь, будто я могу хоть что-нибудь вспомнить. С каждым годом моя память становится все хуже и хуже. Я пришла к выводу, что не забываются только друзья юности.
Даже этих противных девчонок, с которыми училась в школе, все равно помнишь, сама того не желая. Кстати, вот туда-то я и ездила.
— Куда ты ездила? В школу?
— Нет, нет, что ты. Я навещала старую школьную подругу, с которой не виделась тридцать, сорок, пятьдесят — в общем, много лет.
— И как она выглядела?
— Ужасно толстая и стала даже хуже и отвратительнее, чем была в детстве.
— Должен признаться, Матильда, что у тебя очень странные вкусы.
— Ну ладно, давай выкладывай. Что ты там хотел, чтобы я вспомнила?
— Я подумал, не помнишь ли ты еще одного своего приятеля. Роберта Шорхэма.
— Робби Шорхэма? Конечно помню.
— Ученый парень, большой ученый.
— Ну конечно. Он не из тех, кого можно забыть.
Странно, зачем он тебе понадобился?
— Государственное дело.
— Надо же, — удивилась леди Матильда, — на днях мне пришло в голову то же самое.
— Что тебе пришло в голову?
— Что он нужен. Или кто-то похожий на него, если такие могут сыскаться.
— Таких нет. Послушай, Матильда. Ты общаешься с людьми, они рассказывают тебе разные вещи. Я и сам тебе кое-что рассказывал.
— Я никогда не понимала почему. Ведь не думаешь же ты, что я способна понять то, о чем ты говоришь. А с Робби было даже хуже, чем с тобой.
— Я же не выдавал тебе военных тайн!
— Что ж, и он не открывал мне научных секретов.
Всегда говорил о своих делах только в общих чертах.
— Но он говорил о них с тобой, не так ли?
— Да, иногда он любил рассказать что-нибудь такое, чтобы меня поразить.
— Ладно, значит, так. Я хочу знать, говорил ли он когда-либо с тобой в те дни, когда он, бедняга, еще мог нормально разговаривать, о некоем проекте Б.
— Проект Б… — Матильда Клекхитон задумалась. — Что-то знакомое, — наконец произнесла она. — Он часто говорил о всяких проектах и операциях. Но ты должен понять, что мне это никогда ни о чем ни говорило, и он прекрасно это знал. Но ему всегда нравилось, как бы сказать… удивлять меня. Знаешь, его рассказы были как жест фокусника, который извлекает из шляпы трех кроликов, непонятно как там оказавшихся. Проект Б? Да, это было довольно давно… Помню, он был ужасно возбужден. Я иногда его спрашивала: «Как продвигается проект Б?»
— Знаю, знаю, ты всегда была тактична. Ты всегда помнишь, кто чем занимается и чем интересуется. И даже если ты не имеешь ни малейшего понятия, о чем речь, то все равно проявляешь заинтересованность. Я тебе как-то рассказывал о новом военно-морском оружии, и ты, должно быть, чуть не умерла от скуки, но слушала с таким живым интересом, будто как раз об этом мечтала услышать всю свою жизнь.
— Ты говоришь, что я тактичная женщина и умею слушать, но ведь я никогда не блистала умом.
— Ну ладно, я хотел бы узнать немного побольше о том, что говорил Робби о проекте Б.
— Он сказал… Знаешь, я затрудняюсь припомнить.
Он упомянул о нем после одной из операций, которые они проводили на человеческом мозге. Речь шла о больных с подавленной психикой, пребывавших постоянно в депрессивном состоянии и предрасположенных к самоубийству. Такие вещи обычно обсуждались в связи с Фрейдом. И он сказал, что побочные эффекты этой операции были ужасны. То есть пациенты ощущали себя счастливыми, были покладистыми и общительными, не испытывали беспокойства и не помышляли о самоубийстве, но они… но они становились чрезмерно спокойными, совершенно не думали о возможной опасности, попросту не замечали ее, поэтому попадали под машину, с ними случались другие неприятности в таком же роде. Я выражаюсь сумбурно, но ты ведь понимаешь, что я имею в виду? Во всяком случае, он сказал, что ему кажется, с проектом Б будут проблемы.
— А поподробнее он не объяснил?
— Он сказал, что я заронила ему в голову эту мысль, — неожиданно добавила леди Матильда.
— Что? Ты хочешь сказать, что такой крупный ученый, как Робби, действительно сказал тебе, что ты заронила какую-то мысль в его ученую голову? Ты же и представления не имеешь о науке!
— Конечно не имею. Но я обычно пытаюсь придать рассуждениям людей немного здравого смысла. Чем они умнее, тем меньше у них здравого смысла. Правда, я не имею в виду тех, кто придумал такие простые штуки типа перфорации на почтовых марках, или этого Адама, или как там его звали, да, Макадама в Америке, который покрыл дороги чем-то черным, чтобы фермеры могли вывезти свой урожай на побережье и заработать побольше денег. От таких людей гораздо больше пользы, чем от всех великих ученых. Ученые способны придумывать только то, что может погубить человечество. Вот что-то в этом роде я и сказала Робби. Конечно, очень деликатно, вроде бы в шутку. Он как раз рассказывал мне про какие-то чудесные изобретения для бактериологической войны, про биологические эксперименты и про то, что можно сделать из нерожденных младенцев, если вовремя их получить. А еще он говорил о каких-то необычайно мерзких газах и что, мол, люди поступают глупо, протестуя против ядерных бомб, потому что эти бомбы — просто милые игрушки по сравнению с некоторыми другими штуками, которые были изобретены позже. Так вот, я сказала, что было бы гораздо полезнее, если бы Робби или кто-нибудь другой, такой же умный, как Робби, придумал что-нибудь действительно разумное. И он поглядел на меня с таким, знаешь, огоньком в глазах, который у него иногда появляется, и сказал: «А что бы ты сочла разумным?» — а я ответила: «Ну, вместо того чтобы изобретать все эти бактериологические штуки, и эти противные газы, и все прочее, почему бы тебе не придумать что-нибудь такое, что сделало бы людей счастливыми?» Я сказала, что вряд ли это окажется для него труднее. Я сказала: «Ты говорил о той операции, когда то ли из передней, то ли из задней части мозга вынимают кусочек и это очень меняет характер человека. Он становится совсем другим, он больше не тревожится и не стремится к самоубийству. Но если человека можно так изменить, просто взяв у него кусочек кости, мышцы или нерва или вынув у него железу и пришив ему еще одну, то почему бы не изобрести что-нибудь такое, чтобы сделать человека милым или хотя бы сонным? Например, не с помощью снотворного, а каким-то другим путем ты побуждаешь человека сесть в кресло и погрузиться в приятный сон.
