Страшно побледнев, Сантер молча смотрел на Перлонжура, потом с усилием прошептал:
— Анри… Бедняга Анри!
Повисло тягостное, тревожное молчание. Первым заговорил Перлонжур.
— Они назвали это несчастным случаем, — молвил он.
Глава II
Шестеро жизнерадостных парней
В ту ночь Жорж Сантер почти не спал.
Пока он раздевался и ложился, образ Анри неотступно стоял у него перед глазами. И сколько ни старался он, как послушный ребенок, закрывать глаза, заснуть ему так и не пришлось: напрасно ворочался он с боку на бок, вытягивался на спине или свертывался калачиком.
Глубокая печаль и уныние пришли на смену переполнявшей его весь вечер радости. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Нервы его были напряжены до предела. Даже величавый образ Асунсьон не мог прогнать из его памяти Анри. Мысленно Сантер снова и снова обращался к Анри, вспоминал его манеру брать сигарету, когда он с небрежным изяществом садился в кресло, рассеянно проводя рукой по волосам… Анри… Он так любил его!.. И вот теперь…
Неужели он и в самом деле погиб, став жертвой какой-то глупой случайности? Неужели Намот не вернется, никогда не вернется?..
Именно ему, самому старшему из них, пришла в голову эта идея, когда однажды ночью он проиграл в покер последние деньги… Жоржу Сантеру вспомнился красный салон, утопавший в дыму восточных сигарет, окна которого выходили в Парк принцев, все они — четверо еще не вернувшихся, Перлонжур и сам он — собрались там в тот вечер. Осушив последний стакан и слегка покачиваясь после столь обильных возлияний, Намот встал, распахнул окно, выключил проигрыватель и, повернувшись всем корпусом, спросил своим звучным голосом:
— А вы что об этом думаете? Сколько же можно еще терпеть, до каких пор мы будем так жить?
И не нашлось никого, кто бы, выдержав его ясный взгляд, сказал, что собирается и дальше «так жить».
Тогда Намот посвятил их в свои замыслы. Все шестеро разлетятся по белу свету. Завтра, послезавтра, через неделю, через две или через три, а может, и через месяц. Наймутся бортпроводниками, кочегарами, механиками, радистами, станут эмигрантами, да кем угодно. Главное — уехать. Порвать всякую связь со Старым Светом, отречься от этого идиотского существования, от этих дурацких ночных бдений, бежать, скрыться от самих себя. Каждый будет работать, не покладая рук, в течение пяти лет. Все шестеро были молоды: самому старшему, Намоту, минуло тридцать два, а самому младшему, Перлонжуру, — двадцать четыре. Что значили для них тогда эти пять лет? Зато открывалась возможность увидеть прекрасные страны, женщин, о которых можно только мечтать, истоки великих рек, растения, ни на что не похожие, словом, обогатиться воспоминаниями, которые будут согревать их, когда придет старость. А кроме всего прочего, открывалась возможность — и это самое главное — составить себе состояние… «Составить состояние» — волшебные слова…
К утру они обо всем договорились. И поклялись. Поклялись — что бы ни случилось с ними — хранить верность уговору, связавшему их в ту ночь, главное условие которого заключалось в том, что через пять лет все добытое каждым из них станет достоянием всех шестерых. Кроме того, они постановили встретиться в определенное время в условленном месте… То были незабываемые минуты! В который уже раз за эти пять лет Жорж с волнением вспоминал мужественные лица своих друзей, шестерых жизнерадостных парней, которые с пустыми карманами, с открытыми сердцами и песней на устах отправились навстречу неизвестности. Сколько надежд породила эта бессонная ночь! Опьяненные мечтами, они обменялись рукопожатиями и клятвами и расстались, не ведая, что их ждет впереди, но уповая на будущее.
Одного за другим их заглатывали вокзалы, порты, дороги, и они исчезали, без особой печали порывая со своим прошлым. Да и о чем было печалиться? Никто из них не испытывал ни малейших сожалений, кроме Грибба и Перлонжура. И тот, и другой покидали в далекой деревушке старую мать, предусмотрительно скрыв от нее возможный срок своего отсутствия. Обе они, эти старые мамы, жившие в старых, обветшалых домах, так и не свыклись с мыслью о разлуке и ждали, ждали наперекор всему и всем, питая упрямую надежду снова увидеть в недалеком будущем «своего мальчика». Сосредоточив все свои силы и помыслы на ожидании, подчинив этому ожиданию всю жизнь, обе они, хрупкие и неустрашимые, ждали до сих пор, каждая в своем домике, разодетые, как на праздник, и, заслышав у порога чьи-то шаги, всякий раз вздрагивали…
Сантер подумал, что одна из них очень скоро будет вознаграждена за свое долготерпение, и с непонятной тревогой спрашивал себя, перепадет ли и на долю другой, матери Грибба, такое же счастье… Где сейчас Грибб? А Тиньоль? А Жернико?..
Что, если кто-то из них, вроде Перлонжура, возвратится побежденным, неужели этот неудачник тоже восстанет, откажется воспользоваться победой остальных, добытой упорным трудом? Ох, уж этот Перлонжур!.. Конечно, от предложения Сантера он отказался из деликатности, из дружеских чувств. Но уговор остается уговором и клятва — клятвой. Все за одного, один за всех! Разве не поклялись они, не поклялись перед Всевышним разделить поровну плоды пятилетнего труда?.. Ведь в конце-то концов именно это заставило их решиться, они были уверены, что неудача не станет преследовать всех шестерых, что по крайней мере двое из них вернутся не только с грузом надежд, но и с туго набитым кошельком, добившись, вроде Ротшильда или Форда, настоящего богатства. Словом, «на коне», как говорил Намот… А Перлонжур, видно, забыл все это, забыл торжественные клятвы, которыми они обменивались, как в бреду, забыл их своего рода священный союз… Но ничего, Сантер сумеет убедить его, Сантер да и все остальные — трое оставшихся: Грибб, Тиньоль, Жернико, — которые будут здесь через неделю-другую, а может, даже и завтра?
Пробило три часа, и Сантер снова повернулся на другой бок.
Удивительная все-таки штука — жизнь, полная приключений!.. Пять лет назад кто из них, не считая его, Сантера, мог с уверенностью сказать, что будет сыт через несколько дней? Перлонжур, Грибб и Тиньоль всю свою молодость перебивались, как могли, работая где придется и тратя заработанное за день в ночных кабаре. Намот и Жернико, сыновья почтенных родителей, очень скоро, как говаривал все тот же Намот, «пустили по ветру свое состояние», положив тем самым конец великодушию и щедрости папаш, которые и знать их больше не желали.
Сантер в ту пору был единственным, кто не считал эти пять лет изгнания последним шансом на спасение. Он был страстным любителем скачек и почти все время проводил на ипподроме, а в минуты передышки сочинял стихи; ему даже удалось собрать некоторые из них в тонкую книжицу, которая бойко разошлась, к величайшему возмущению Намота. Его на эту авантюру толкнули жажда приключений и то необъяснимое волнение, какое еще мальчишкой он испытывал в порту на рассвете, когда в тумане раздавался тревожный зов сирены и звучали последние слова прощания…
Сантер приподнялся на постели и включил свет. В дверь кто-то позвонил.
Молодой человек жил в одной из квартир огромного дома с двумя выходами… Кто бы это мог быть, консьерж или?..
Звонок прозвенел во второй раз, нарушив безмолвие квартиры.
— Кто же это все-таки? — задавался вопросом Сантер. — Болван Жозеф и не подумает, конечно, побеспокоиться!
Жозеф был его слугой…
Молодой человек встал, сунул ноги в домашние туфли, накинул халат и пошел открывать.
— Вам телеграмма, месье.
— Телеграмма?
Тот, кто принес телеграмму, тут же исчез, быстро сбежав по лестнице.
Сантер запер дверь и, прислонившись к ней, прочитал телеграмму.
БЫЛ С НАМОТОМ НА АКВИТАНИИ ТЧК ПРИЕДУ ЗАВТРА ЕСЛИ СМОГУ ТЧК ЖЕРНИКО
Глава III
Вечер на Бермудских островах
Отпустив слугу на весь вечер, Сантер сам пошел открывать дверь. В знак приветствия Асунсьон слегка наклонила голову и что-то сказала своим мелодичным грудным голосом. Затем, уверенно прошествовав мимо хозяина — причем на первый взгляд могло показаться, что уверенность эта обусловлена привычкой, — направилась прямо в гостиную и села в тени, поспешно подняв вуалетку.
— Итак, я снова его увижу… — задумчиво произнесла она.
Голос ее звучал мягко, ровно, пожалуй, даже немного монотонно. Она, конечно, была взволнована, но вида не подавала.
— Вот что он написал мне, — сказал Сантер, протягивая ей телеграмму Жернико, ту самую телеграмму, содержание которой он уже сообщил ей час назад по телефону.
Затем он встал и, заложив руки за спину, принялся шагать по комнате, не поднимая глаз, чтобы не видеть Асунсьон…
И в самом деле, зачем на нее смотреть, восхищаться ею, с благоговением взирать на нее — чтобы полнее воссоздать ее образ, когда она уйдет? Бессмысленная пытка. Эта женщина не для него, он это знал. Если бы еще со временем… Но к чему тешить себя обманчивой надеждой…
