Нунан и Дайкс вначале тоже участвовали в опросе свидетелей, но когда позже из Уайт-Плейнс сообщили предварительные результаты вскрытия, показавшие присутствие в организме Дини морфия, сам окружной прокурор пропустил всех по второму кругу. Да, лабораторные анализы показали наличие морфия, но не в смертельных дозах! Можно было с уверенностью утверждать, что причиной смерти явилось отравление сифогеном. Морфий давал ответ на вопрос, как удалось отключить жертву до тех пор, пока газ не сделал свое дело. Возникал другой вопрос: будет ли полиция искать доказательства того, что Энди покупал морфий? С этим справились быстро. Вера Имбри, кухарка, жена Нила, которую я приметил, когда вломился в гостиную, страдала невралгией лицевого нерва и держала коробочку морфийных таблеток в шкафу на кухне. Она уже с месяц к ним не прикладывалась, а теперь обнаружила, что коробочка исчезла. Энди, как и все прочие, знал о таблетках. Это давало полиции хороший повод для обыска всего дома. Около часа дюжина полицейских обшаривала дом, но не нашла ни таблеток, ни коробочки. Домик Энди был обыскан еще раньше, но и его обшарили еще раз.
Окружной прокурор исследовал распорядок дня каждого, но и здесь не нашел никаких зацепок. Основное внимание было, конечно, уделено Энди. По его словам, после обеда в оранжерее у них с Дини было свидание, во время которого она согласилась выйти за него замуж. Поскольку он решил принять предложение Ниро Вулфа, Дини обещала также оставить Питкернов и подыскать работу в Нью-Йорке. Она просила никому не рассказывать о ее решении, пока сама не известит миссис Питкерн. Свидание состоялось около пяти часов, и они встретились снова часа через четыре, в начале десятого, во время вечернего обхода оранжереи. Дини вошла через дверь, соединяющую оранжерею с домом. Они рассматривали цветы и беседовали, потом прошли в мастерскую, где еще поболтали и попили пива, которое Дини прихватила на кухне. В одиннадцать они попрощались, она ушла в дом через ту же дверь, и больше он ее не видел. Так последняя встреча выглядела в изложении Эндрю Красицкого.
Затем, по его словам, он вышел из оранжереи через наружную дверь и в своем домике написал письмо Вулфу. Спать не ложился, потому что, во-первых, был слишком возбужден от счастья и, во-вторых, в три часа все равно надо было вставать. Он внес последние записи в журнал и подготовил вещи к упаковке. В три часа пошел в оранжерею и встретил Гаса Требла, ожидавшего от садовника последнего урока по проведению фумигации. Около часа ушло на подготовку. Нужно было запереть и заклеить липкой лентой дверь в дом, открыть газовый вентиль в мастерской на восемь минут, снова закрыть, запереть входную дверь и вывесить на ней знакомую табличку «Дверь к смерти». После чего Эндрю и Гас разошлись по домам. Спать он не ложился и теперь, а в семь часов вернулся в оранжерею и открыл снаружи вентиляцию.
Лишь после этого влюбленный садовник наконец лег отдыхать. В восемь тридцать проснулся, наскоро позавтракал, выпил кофе и уже собрался было выходить, когда в дверь постучали мы с Ниро Вулфом.
Распорядок дня остальных обитателей дома Питкернов, если им верить, был не столь сложным. Гас Требл провел вечер с подружкой в Бедфорд-Хиллз и расстался, когда пришла пора урока у Энди в оранжерее. Нил и Вера Имбри незадолго до десяти часов поднялись к себе, с полчаса послушали радио и легли спать. Джозеф Джи Питкерн сразу после обеда отбыл в Северный Салем на собрание исполнительного комитета ассоциации налогоплательщиков Северного Вестчестера. Вернулся он почти в полночь и сразу лег спать. Дональд, отобедав с отцом и Дини Лауэр, ушел в свою комнату писать. На вопрос, что писал, он ответил: прозу. Предъявить написанное его не просили. Сибил обедала наверху с матерью, которая понемногу могла передвигаться и стоять, но еще не отваживалась спускаться вниз к обеду. Около двух часов она читала вслух матери, затем помогла ей приготовиться ко сну и ушла к себе.
После обеда никто из домашних Дини не видел. На вопрос, не было ли необычным для Дини такое поведение — ведь она не проведала свою подопечную перед сном, — все ответили отрицательно. Сибил заявила, что она в состоянии сама приготовить постель для матери. На вопрос о таблетках морфия все признали, что ни у кого нет алиби, исключающего возможность в период между одиннадцатью вечера и тремя часами ночи подсыпать их в стакан Дини, а затем перенести ее в оранжерею и закатить под брезент. Кроме Веры Имбри, все нормально отреагировали на эту информацию. У нее же хватило ума заявить, что она не знала, что Энди собирался проводить фумигацию в ту ночь. Когда ей напомнили, что, по словам остальных, все, как обычно, были предупреждены, Вера тотчас взяла свои слова назад. Следователи не стали цепляться за этот пустяк, да и я, признаться, тоже ее простил.
В пересказе утренних событий также не оказалось ничего примечательного. Обитатели дома Питкернов встали поздно, завтракали кто как хотел. Сибил, например, позавтракала с матерью наверху.
Искать Дини они начали после девяти, и безуспешная эта операция завершилась общим сбором в гостиной, где я и познакомился с ними после стучания в двери оранжереи и громких взываний к Энди.
Придраться было не к чему. Все подозрения падали на садовника.
— Кто-то из них лжет, — упрямо твердил Вулф.
— Кто же и в чем состоит эта ложь? — хотели знать нетерпеливые представители закона.
— Откуда мне знать? — раздражался в ответ Вулф. — Это ваша работа. Ищите.
— Сами ищите, — издевался лейтенант Нунан.
Вулф задавал полицейским неприятные вопросы. Он спрашивал, почему Энди избрал для убийства место и способ, которые неизбежно ставят его под подозрение? Ему, конечно, отвечали: мол, садовник рассчитывал, будто ни один суд присяжных не поверит, что убийца может быть таким болваном. И далее в том же духе.
Про себя я вынужден был признать, что на вопросы Вулфа вовсе не трудно было дать приемлемые ответы. Основной довод моего шефа был весьма своеобразным, он состоял в следующем: если все прочие исходили из виновности Эндрю Красицкого, то он — из невиновности. Скажем, полиция считает, что цветочный горшок под полкой опрокинули, когда Дини Лауэр в бессознательном состоянии, но еще живую заталкивали под брезент. Вулф с этим согласился. Однако он не может даже предположить, будто сделал это Красицкий. У того ведь была уйма времени, и он сумел бы спокойно отодвинуть горшок. Ну а если бы в состоянии возбуждения и опрокинул его, надломив свое сокровище, непременно обнаружил бы это и все поправил.
У цветовода-фанатика подобные действия выполняются автоматически. Да он так и поступил в еще более экстремальной ситуации, в шоке, когда обнаружил труп.
— Какой, к черту, шок, — фыркнул на это Нунан, — когда он сам ее туда затолкал? Я наслышан, Вулф, о ваших чудачествах, но тут вы превосходите себя.
К этому времени я уже потерял способность объективно оценивать доводы Вулфа. У меня было одно непреодолимое желание: взять Нунана за горло и как следует сдавить. Но поскольку эта операция едва ли принесла бы пользу, оставалось взять себя покрепче в руки и думать об освобождении Энди. Должен признаться, он расположил меня к себе мужественным поведением. Энди напоследок даже попрощался с Вулфом — той рукой, что не была пристегнута наручником к полицейскому, — и сказал:
— Ладно, полагаюсь на вас. Мне плевать, что будет со мной, но тот гад, который это сделал…
Вулф кивнул с пониманием:
— Надеюсь, мы расстаемся лишь на несколько часов и ночевать вы будете у меня.
Сказано было чересчур оптимистично. Как я уже сказал, в три часа полиция уже закруглялась, и напоследок Нунан решил подколоть Вулфа:
— Будь моя воля, вам самому пришлось бы вносить залог за себя как свидетелю преступления.
При этом лейтенант полиции подло улыбался.
Настанет день, думал я, и мне удастся взять тебя за глотку.
После ухода полицейских я обратился к Вулфу:
— Кроме прочих, мне пришла в голову и приятная мысль. У вас теперь нет не только Энди. И вам самое время двигать домой, чтобы полить десять тысяч горшков. Через месяц к этим двум приятностям добавится третья — повестка в суд в качестве свидетеля. Конечно, в случае снегопада, гололеда и распутицы можно будет надеть на колеса цепи и таким образом добраться, но…
— Ты замолчишь наконец? — пробурчал Вулф угрюмо. Глаза его были закрыты. — Я пытаюсь думать, а ты со своими шуточками…
Я замолчал, но через несколько минут Вулф не выдержал:
— Нет, не могу. Будь проклято это кресло!
— Единственное из них, отвечающее всем вашим требованиям, находится в пятидесяти милях отсюда. Между прочим, чьи мы теперь гости, если того, что был нам рад, замели в каталажку?
Ответ я получил, но не от своего шефа. Дверь в теплое отделение открылась и впустила Джозефа Джи Питкерна. С ним была его дочь Сибил. К этому времени я уже вдоволь насмотрелся на его искривленный нос и на бегающие зеленые глаза его дочери. Хозяин дома остановился посреди комнаты и холодно поинтересовался, кого мы ждем.
