— Мадемуазель Шателье?
— Она самая! Почему бы и нет? Прежде всего я хочу, чтобы ты перешел в девятый, а тебе до этого далеко. И потом мне крайне неприятно, что у этой особы складывается о нас дурное мнение. У тебя, может, и отсутствует самолюбие, но у меня, представь, оно есть. Когда делаешь ошибки, надо уметь их исправлять.
Люсьен забился в угол кровати, подогнул под себя ноги. Он предпочел бы, чтобы ему надавали пощечин, побили. Все что угодно, только не эта холодная ярость, которая сочилась из каждого слова отца. Частные уроки! Насмешливые взгляды телки! Подтрунивания дружков! Что-то вроде низложения авторитета. Позор. Капитуляция.
— Она плохая училка! — прошептал он.
— Браво, — сухо заметил доктор. — Лучше некуда. Мой сын, коллекционирующий плохие отметки, с первого взгляда может определить, кто хороший, а кто плохой учитель. Так вот, я надеюсь, что мадемуазель Шателье, занимаясь с тобой, добьется успехов.
Он встал, аккуратно сорвал бумажные полосы, служившие Люсьену символами веры, и выбросил их в корзину. Остановился у кровати.
— Слушай, Люсьен. Если одному из нас предстоит обуздать другого, клянусь, не тебе это удастся. Завтра начинаются каникулы. Будешь работать здесь все эта дни. Никаких прогулок с приятелями. Никаких посещений кинотеатра. Одна часовая прогулка после обеда, и все. Поскольку я очень занят, ты вообразил, что можешь творить все, что заблагорассудится. Я проинструктирую Марту. Она мне сообщит, ослушаешься ли ты. Я сожалею, что с тобой приходится разговаривать, как с маленьким, но ты вынуждаешь меня к тому.
Он долго вглядывался в лицо Люсьена, словно старайся поставить точный диагноз, затем вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь.
Свернувшись калачиком на кровати. Люсьен принялся обдумывать замысел. На этот раз не было речи о том, чтобы исполнение его отложить до других времен. Завтра — последний благоприятный день. В пятницу она приходила в восемь утра и уходила в полдень. У нее были занятия с малышами. Затем до трех часов она свободна; с четырех до шести обычно работала в библиотеке. Исправляла домашние задания, готовилась к занятиям. Когда ребята возвращались из физкультурного зала, то, встав на цыпочки и заглянув поверх матовых оконных стекол, могли видеть, как она сидит за баррикадой из книг. Таким образом, ранее половины седьмого вечера домой она не возвращалась. А в это время уже темно. Она жила в новом микрорайоне, вокруг которого полно автостоянок. Там-то и следовало ее поджидать. К счастью, уже много дней лил дождь. Опасаться любопытных не приходилось. И все-таки захватить ее было не так просто. Без сомнения, она не окажет никакого сопротивления. Слишком миниатюрна. Но Люсьен испытывал неловкость при мысли, что придется к ней прикасаться. Она ведь была училкой, то есть лицом, на которое запрещено поднимать руку. Почему? Люсьен не знал, но смутно чувствовал, что именно это обстоятельство самое тяжкое. Может, самое непростительное. Будто между ребячеством я преступлением нужно было опрокинуть всего лишь тонкий и, однако, страшный барьер. Ничего после этого уже не будет, как прежде, ничего, но… Он заснул.
В дверь постучала Марта — пора вставать. В сонном оцепенении Люсьен прошел в ванную. Одно за другим оживали вчерашние размышления, они представлялись ему чудовищными. Нет. Немыслимо. И потом столь опасные вещи нельзя импровизировать. Он принял душ, спустился на кухню.
— Отец уже уехал?
— Да. Он, кажется, сердится. Поторопитесь. Вы опаздываете, — сказала Марта.
Люсьен проглотил кофе, схватил салфетку и вскочил на мотоцикл. Лицей находился неподалеку. Он подъехал как раз вслед за машиной мадемуазель Шателье, когда звенел последний звонок. Он видел, как молодая женщина направляется в учительскую, на глаз прикинул, сколько она весит. Самое большое — сорок килограммов. Как хороший дзюдоист, Эрве, без сомнения, знает, какой употребить прием. А потом? Если она будет отбиваться? Если станет звать на помощь? Придется поколотить ее? Днем замысел разлетался на куски. Люсьен встал в шеренгу учеников, пожал руку Эрве.
— Ну что, схлопотал? — шепнул Эрве.
— Да. Директор звонил отцу.
— Нам тоже. Он предупредил мать. Исключен на три дня. Что, дело дрянь?
— Пожалуй, да. Как ты?
— Паршиво. Сестра разошлась — не остановишь.
— Разговоры прекратить! — крикнул учитель французского, этакий сварливый детина, с которым приходилось держаться тише воды, ниже травы.
Ученики вошли в класс. Эрве сидел как раз позади Люсьена.
— Сегодня же и сведем счеты, согласен? — шепнул он.
— Да.
— Я все предусмотрел. Всю ночь мозгами шевелил. После второго звонка заходи ко мне. Смоемся с физкультуры и подготовимся.
— А тачка?
— Не твоя забота… Порядок!
Они вышли вместе, не сразу разошлись в разные стороны, так как Люсьен занимался английским, а Эрве немецким. На переменке в десять утра они уединились в углу школьного двора, но там стоял такой шум, что приходилось орать, чтобы слышать друг друга. Тогда из осторожности они предпочли погулять во дворе под дождем. Падавшие с крыши галереи капли образовывали завесу, отделявшую их от товарищей. Они были одни.
— Согласен, но при условии, что у нас все шансы на успех, — сказал Люсьен. — Есть детали, где концы с концами не сходятся. Например, автостоянка вокруг квартала: там места до черта. Как узнать, где лучше?
— Я был там вчера вечером, прежде чем вернуться домой, — сказал Эрве. — Меня это тоже волнует. Если смотреть на въезд, ее машина стоит слева, с самого краю. Мне казалось, там в углу уличный фонарь. Так вот, нет. Фонарь гораздо дальше, у автобусной остановки. Автостоянка освещается только светом из окон.
— А мы? Где мы встанем?
— Рядом. Будем как раз на выезде, но дел-то всего на пару минут. Если подъедет какая-нибудь машина и потребуется освободить выезд, конечно, все летит к черту. Не может быть и речи о том, чтобы поймать телку, засунуть ее в машину. Ее надо прижать, когда она повернется спиной и будет запирать дверцу. Свалимся ей на голову. Я накину мешок, а ты тем временем откроешь заднюю дверцу. Повалю ее на сиденье, и…
— И тогда? Машину я поведу?
— Лучше ты. Во-первых, я покрепче тебя. И в случае если она рыпнется, найду, как ее успокоить. Потом я себя знаю. Как только кладу руки на руль, мне надо всех обогнать. А ты, ты ведешь мягко. Груз-то ценный.
Звонок вернул их в класс.
— После завтрака объясню тебе, что к чему, — шепнул Эрве.
Они отправились на урок истории, затем биологии. Люсьен чувствовал себя так, словно его швырнули под откос. Ничто уже не могло остановить это падение, и, однако, странным образом, казалось, что события развиваются в ускоренном темпе без его участия. Еще восемь часов, еще семь… Он испытывал состояние смутной тревога и отстраненности, подобное тому, что испытал перед операцией аппендицита.
В одиннадцать приятели добрались до гаража, битком набитого велосипедами и мопедами.
— Приходи в два часа, сделай вид, что тебе надо на физкультуру, — посоветовал Эрве.
— Нужно что-нибудь прихватить?
— Не надо. Я сам все куплю, сделаю для нее бутерброды, термос с кофе…
Он завел мотор, ради удовольствия пустил его на полную мощность, поправил каску и, трогаясь с места, крикнул:
— Подруга ни в чем не будет нуждаться!
Люсьена более всего заботила проблема похищения. Он еще не успел подумать, как ее разместить, и теперь обнаруживал, что существуют тысячи мелочей, которые придется улаживать. Надо позаботиться, ведь еще двое суток, о шестиразовом питании. Нельзя же на бутербродах с кофе…
Когда он сел за стол, пропал аппетит. В ожидании сына доктор заканчивал разбор свежей почты. Письма и буклеты он положил в карман и позвонил Марте.
— Можете подавать… А ты мог бы поздороваться. Язык не отсохнет.
— Добрый день, — принужденно сказал Люсьен.
Сразу воцарилась тишина. Марта приготовила жареную телятину. Может, нетрудно стащить несколько ломтиков и пачку печенья… и бутылку вина? Он попытался вообразить себе странный пикник в заброшенном доме с заколоченными ставнями посреди чистого поля.
— Бери еще мяса, — приказал доктор.
— Я не голоден.
— Надо питаться. Если будешь продолжать дуться, предупреждаю: год закончишь в интернате… А там рад будешь, если тебе подадут телятину… Вот что, Люсьен, то, что я говорю, — не пустой звук… Я слов на ветер не бросаю: еще одна выходка, и отправлю тебя к ре донским иезуитам. А они умеют закручивать гайки.
«Говори, говори, — думал Люсьен. — Плевать я хотел на иезуитов. И на нее тоже плевать. Пусть подыхает с голоду, если хочет. Чего ради быть добреньким-то? Возьму и сожру ее долю. Вот что она получит!».
Он демонстративно взял два куска телятины. Зазвонил телефон.
