— Помните, как частенько говаривал старина Сэм Джонсон[2]: «Человек, забывающий о своём желудке, едва ли способен вообще что-либо помнить». Что-то в этом роде, — Он заткнул салфетку за пояс и стал пожирать тарелку взглядом Дракулы, наметившего себе очередную жертву.
Вино было отменное. Квина поразило, как с ним обращается Восс. Совершенно великолепно. Изучив этикетку с усилием умственно отсталого ребёнка, пытающегося постичь азбуку, он оценил температуру вина, легко и любовно приложив ладони к горлышку бутылки, а затем, когда официант налил полдюйма рубиново-красной жидкости в его бокал, он попробовал — нет, вовсе не глоток, но четыре-пять раз с сомнением втянул в себя букет, словно тренированная немецкая овчарка, вынюхивающая динамит.
— Недурно, — наконец изрёк он. — Долейте.
Квин решил запомнить этот эпизод. А как-нибудь при случае надо и самому попытаться.
— Да сделайте же потише эту противную музыку! — воскликнул Восс, когда официант собрался их покинуть. — Мы не можем друг друга расслышать.
Музыку услужливо приглушили на несколько децибел, и одинокий посетитель за соседним столиком подошёл к ним, чтобы выразить свою признательность. Квин же прежде и не подозревал, что в зале играет музыка.
Когда наконец принесли кофе, Квин уже чувствовал себя более благодушно и немного расслабленно. Действительно, он уже начал путаться: то ли Ричард Третий участвовал в Первом крестовом походе, то ли в Третьем — Ричард Первый. Или, если уж на то пошло, может, ни один из них ни в каком крестовом походе не участвовал. Жизнь вдруг опять стала прекрасна. Он думал о Монике. Возможно, он к ней заглянет — на одну минутку, — прежде чем они начнут послеобеденную деятельность. Моника… Должно быть, это всё от вина.
Наконец, без двадцати три они вернулись в здание синдиката, и пока остальные неторопливо поднимались на второй этаж в комнату, где проходило составление билетов, Квин быстренько пробежал по коридору и постучался в дальнюю комнату с табличкой «Мисс М. М. Хайт». Он осторожно отворил дверь и заглянул в кабинет. Никого. Однако на аккуратно прибранном столе он увидел записку, торчавшую из-под пресс-папье. Квин вошёл и прочитал: «Ушла в «Паоло». Буду в три». Это была типичная черта их внутрисиндикатской жизни. Бартлет не имел ничего против того, чтобы его сотрудники приходили и уходили куда и когда им заблагорассудится, если это не мешало работе. Он неукоснительно требовал одного — чтобы его всегда ставили в известность, где их можно найти. Итак, Моника пошла причесать свои красивые волосы. Ну и ладно. Всё равно он не знал, о чём будет с ней говорить. Да, так даже лучше: увидится с ней завтра утром.
Он пошёл в комнату, куда направились его коллеги. Седрик Восс откинулся на спинку стула, полуприкрыв глаза. Пустая улыбка застыла на его дряблом, сонном лице.
— Что ж, господа, самое время уделить внимание Ганноверам.
В середине девятнадцатого столетия в Оксфорде начались радикальные реформы, а на рубеже веков целый ряд законодательных актов, декретов и постановлений закрепил перемены, призванные преобразовать жизнь университетского города. Учебные программы были расширены с целью включения новейших дисциплин и современной истории; высокие академические стандарты, установленные в Бейллиоле Бенджаменом Джовитом[3], постепенно распространялись на остальные колледжи; создание новых кафедр всё больше привлекало в Оксфорд учёных с мировым именем; секуляризация начала подрывать традиционно религиозную структуру университетской организации и дисциплины; молодёжь из числа католиков, иудаистов и прочих менее известных конфессий стали теперь допускать в качестве студентов и кормить не только Цицероном и Хризостомом. Но самое главное, университетское преподавание больше не сосредоточивалось в руках замкнутого, исповедующего целибат духовенства, иные представители которого, как во времена Гиббона[4], хорошо помнили, что им причитается жалованье, да только забывали, что у них есть обязанности; большинство из вновь назначенных преподавателей и некоторые из старых отказались от прелестей холостяцких комнат при колледже, завели семьи и купили дома для себя, своих жён, отпрысков и слуг в непосредственной близости от древнего духовного центра. Особенно им приглянулось обширное пространство к северу от Сент-Джилса, где дороги на Вудсток и на Бенбери уходили в поля северного Оксфорда, в сторону деревни Саммертаун.
Путешественник, который посетит Оксфорд сегодня и пройдёт к северу от Сент-Джилса, будет поражён большими, солидными домами, в основном датируемыми второй половиной девятнадцатого столетия, что выстроились вдоль Бенбери и Вудсток-роуд, а также вдоль улиц, их пересекающих. Если не считать наличников из подпорченного временем жёлтого камня вокруг крашенных белой краской оконных рам, эти трёхэтажные здания сделаны из добротного красноватого кирпича и крыты мелкой прямоугольной черепицей, большей частью оранжево-красной, которая спускается вниз от дымовых труб, обтекая чердачные оконца. Сегодня лишь немногие из этих домов занимает одна семья. Они чересчур велики, чересчур холодны, и их чересчур дорого содержать. Расходы слишком высоки, жалованье слишком мало (воистину!), а стремительно исчезающая каста домашних слуг требует наличия в людской цветного телека. Поэтому большинство домов было перестроено под квартиры, переделано в гостиницы, приобретено врачами, дантистами, курсами английского языка для проезжающих иностранцев, университетскими факультетами, отделениями больниц, или — как в случае обширного и хорошо оборудованного владения на Чосер-роуд — Синдикатом по экзаменам для иностранных учащихся.
Здание синдиката стоит в глубине, примерно в двадцати ярдах от сравнительно спокойной улицы, которая соединяет шумную Бенбери и оживлённую Вудсток-роуд. Оно скромно прячется от любопытного взгляда за строем высоких конских каштанов. К фасаду ведёт плавно изогнутый, посыпанный гравием проезд, заканчивающийся местом, достаточным для парковки десяти — двенадцати автомобилей. Но за последнее время штат синдиката так возрос, что этой парковки стало явно не хватать, и дорога была продолжена вдоль левого крыла здания. Теперь она упирается в небольшую бронированную площадку позади дома, где по сложившемуся обычаю ставят свои машины научные сотрудники синдиката.
В постоянном штате их пятеро: четверо мужчин и одна женщина. Каждый курирует свою область, связанную главным образом с теми дисциплинами, в которых они специализировались в университете и которые преподавали, работая учителями. Ибо незыблемое правило состоит в том, что ни один выпускник университета не может быть принят на службу в синдикат, если он (или она) не отработал по меньшей мере пять лет в средней школе. Имена всех пятерых научных сотрудников напечатаны жирным шрифтом в верхней части официального бланка синдиката, и на таких бланках в большой комнате на втором этаже, служившей некогда спальней, четыре из пяти молоденькие машинистки-стенографистки печатают письма, которые затем рассылаются директорам и директрисам тех заморских школ (избранного, но постоянно растущего круга), которым доверено почётное право принимать экзамены на обычном и на повышенном уровне под эгидой синдиката. Четыре девушки стучат по клавишам своих машинок с различной сноровкой; частенько кто-то из них наклоняет голову, чтобы исправить ошибку или случайную опечатку; порой бумагу выдёргивают из каретки, копирку оставляют, а первый экземпляр и нижние листы с яростью посылают в мусорную корзину. Пятая девушка читала еженедельник для женщин, но сейчас отложила его в сторону и открыла блокнот со стенограммами. Пора приниматься за дело. Привычным движением она потянулась к линейке и аккуратно зачеркнула третью фамилию на бланке. Доктор Бартлет требовал, чтобы до того, как будут готовы новые бланки, девушки вручную исправляли каждый лист, а Маргарет Ральстон обычно делала то, что ей приказывают.
Т. Г. Бартлет, д-р философии, магистр словесности, секретарь
Ф. Оглби, магистр наук, заместитель секретаря
Д. Бланд, магистр словесности
Мисс М. М. Хайт, магистр словесности
Д. Дж. Мартин, бакалавр словесности
Под последней фамилией она напечатала: «Н. Квин, магистр словесности». Её новый босс.
После того как Маргарет Ральстон вышла из его кабинета, Квин открыл один из шкафов, достал черновики опросных листов по истории, решив, что ещё часа два — и можно будет отдавать их на машинку. Во всех отношениях он был вполне доволен жизнью. Диктовка (совершенно новое для него занятие) получалась неплохо, и наконец он начал приобретать навык выражать свои мысли вслух сразу, вместо того чтобы сперва записать их на бумаге. К тому же он был сам себе хозяин; Бартлет умел не вмешиваться, и покуда кого-нибудь не заносило, он позволял своим сотрудникам полную самостоятельность в делах. Да, Квину нравилась его новая работа. Только телефоны были сущим бедствием, а также (и он это признавал) источником существенных неудобств. В каждом кабинете было установлено по два аппарата: белый для внутренней связи и серый для внешних звонков. Вот они — пузатые и угрожающие — стоят справа от стола, за которым сидит и пишет Квин и молит Господа, чтобы они не зазвонили, поскольку он до сих пор не может справиться со страхом, переполнявшим его, когда их глухое, отдалённое стрекотание заставляет его снимать ту и другую трубку (ему всегда невдомёк какую). Но ни один телефон в то утро не звонил, и Квин со спокойной сосредоточенностью продвигался вперёд по списку уже согласованных поправок к вопросам по истории. Без четверти час он покончил с четырьмя опросными листами и был приятно удивлён, обнаружив, как быстро пролетело утро. Он вновь запер бумаги в шкаф (Бартлет был поборником строжайшей дисциплины во всём, что касалось секретности) и позволил себе поинтересоваться у Моники, собирается ли та пропустить стаканчик с сандвичем в пабе «Дон Кихот», название которого он, услышав впервые, неправильно принял за «Тонкий ход». Комната Моники находилась прямо напротив его кабинета. Он тихо постучался и приоткрыл дверь. Она уже ушла.
