государства, как любят иной раз напомнить, что оно выучило, помогло мне стать человеком… — Он улыбнулся. — Человеком я стал самостоятельно, в первую очередь с помощью матери, которая как-то недавно мне сказала одну вещь, которую когда-то слышала от отца: «То, как мы живем, как устроена вся наша жизнь, — это должно быть примером и напоминанием людям всей земли, как не нужно жить». Ну а на «доктора Айболита», что поделаешь, я выучился потому, что с детства любил и люблю четвероногих больше двуногих. — Рудольф засмеялся. — Это не относится к тебе, дорогая (он обратился к одной из женщин, видимо, жене), и не относится к вам, мои друзья. В нашей ветеринарной станции, или «собачьей больничке», — так ее называли в округе — коллектив был не особенно большой, и мы занимались конкретным делом. Как-то уволился старый заведующий, и возник вопрос о новом; невольно речь зашла о моей скромной персоне. Я не стал возражать, тем более что увеличивалась заработная плата, появилась возможность лучше организовать коллектив, подобрать специалистов. Все, казалось, было за меня, однако возникла заминка: я был беспартийным. В районном комитете партии так и сказали: руководитель не может быть не коммунистом. Я не стал возражать против вступления в партию, хотя понимал, что это формальность. Очень быстро меня приняли кандидатом; в моей биографии особенно не копались, потому как отца давно реабилитировали. Но прошло совсем немного времени, как меня чуть ли не линчевали на том же бюро райкома, позорили, вынесли строгий выговор, материалы на меня передали в прокуратуру. Моя супруга и ты, Михаил, знаете, о чем идет речь, остальным расскажу. — И Рудольф начал рассказывать историю, известную Нексину, вспомнившему, откуда ему был знаком этот человек.
Нексин тогда числился не в областном, а районном аппарате, и на одном из заседаний бюро райкома — с тех пор прошло десять лет — среди прочих персональных дел рассматривалось дело недавно принятого в партию главного врача городской ветеринарной станции, им то и был нынешний посетитель за соседним столиком. Фамилии его Нексин так и не вспомнил, а имя было действительно какое-то варяжское — Рудольф. Все дело было основано на анонимном заявлении-доносе о том, что главный врач, пользуясь своим положением на государственной службе, занимается частным предпринимательством. По тем временам это было тяжкое обвинение. Вся фабула дела заключалась в том, что при ветеринарной станции был небольшой питомник по разведению породистых собак, которых потом забирала милиция и охрана. Аноним писал, что главный врач продает на сторону щенков, кроме того, незаконно выкармливает на станции кроликов, их тоже продает — одним словом, как указывалось в пасквиле, обогащается за счет государства, потому что ощенившиеся суки были на казенных харчах.
Ведший заседание бюро секретарь брезгливо скривил губы, когда сделали сообщение по делу заведующего ветеринарной станцией, полагая, что и без того все понятно, тем более что заведующий не отрицал, что щенки были, их просто отдали желающим, а кроликов разрешил держать одной из рабочих станции. Вопрос, казалось, был исчерпан, в воздухе даже на время повисла тишина-пауза, означавшая нелепость дела, все шло к тому, что на первый раз можно ограничиться обсуждением виновного. Но не тут-то было! Слово взял Нексин, сидевший до того неприметно, он решил выделиться в этом скучном судилище, посчитав, что недостаточно разобрались в деле заведующего ветеринарной станцией.
«А скажите, товарищ, значит, вы признаете, что были щенки?» — спросил Нексин. «Разумеется», — ответил заведующий. Нексин продолжал: «У нас, конечно, нет прямых доказательств того, что щенков продавали, а вырученные деньги присваивали, но ведь вы, раздавая щенков, получается, разбазаривали собственность государства, коей являются щенки. Что на это скажете?» Заведующий было растерялся от такого неожиданного поворота, но быстро собрался с ответом, улыбнувшись, сказал: «Я забыл указать в объяснении вашему помощнику, что щенки не питомника. Они от овчарки Пальмы, которая живет при станции, но с нашими кобелями у нее случки не было, она понесла от какого-то приблудного пса».
Нексин побелел лицом, понимая, что ветеринар своей находчивостью и наглостью, его выставил дураком, но быстро нашелся и спросил, стиснув зубы: «Ну а кроли у вас тоже пришлые? Наверное, из леса!..» — «Нет, я разрешил их выращивать нашей рабочей, у которой много детей, а их нужно кормить, но с ее мизерной заработной платы прокормить трудно. Кроли были для нее хорошим подспорьем. Я в этом ничего криминального не вижу». — «А скажите, товарищ заведующий, — спросил Нексин, — когда ваша рабочая занималась кроликами? В рабочее время?» — «И в рабочее, и после…» — «Это возмутительно, — сказал Нексин. — У него люди получают от государства зарплату, но тут же извлекают для себя выгоду на рабочем месте… Я считаю, что заведующий должен быть наказан, и, учитывая, что он, как минимум, не искренен на бюро, явно не договаривает, его следует более подробно допросить, для этого предлагаю передать материалы прокурору», — подвел свое выступление Нексин. С ним никто не стал спорить, все сделали так, как он сказал. Через месяц в отношении заведующего ветеринарной станцией милиция дело прекратила, не найдя состава преступления ни в эпизоде со щенками, ни с кроликами.
Теперь, в ресторане, Нексин вспомнил все, вспомнил отчетливо, словно было вчера. За соседним столиком, слушая Рудольфа, покатывались смехом; рассказчика, оказывается, слышали и другие посетители ресторана, и «случай с собакой и кроликами на бюро райкома партии» начал превращаться в забавную историю, из каких потом родятся анекдоты. Улыбалась и Елена Аркадьевна; она прямо у Нексина не спрашивала, но в ее взгляде читался вопрос: действительно было возможно подобное?.. Нексин молчал, тоже пытался улыбаться, но улыбка у него получалась кривая и вымученная, он боялся, как бы шатен с усами и бородкой не узнал его, главного героя этой истории, и терпеливо выжидал, когда все закончится и все успокоятся.
Рудольф так и не узнал Нексина, а потом и вовсе перестал оглядываться по сторонам, увлекшись тем, что был в центре внимания публики и оказался маленьким героем вечера. Наконец, подытоживая короткий экскурс из своей биографии, вытащил из кармана пиджака красную коленкоровую книжицу — партийный билет — и сказал:
— А теперь мы устроим эдакое средневековое аутодафе этой вещице, которая, конечно, сама по себе ни в чем не виновата, но, я считаю, она есть зловещий символ чумы в головах людей и олицетворение идеологии шутов и жуликов, которая десятилетиями заставляла жить людей в позоре… — По Рудольфу было видно, что все, о чем он говорит, если не принимать во внимание некоторую театральность слов, для него было очень важно, он
