– Он принадлежал Гаю, – сказала Джудит. – Когда-то давно он использовал его. Я совсем забыла о нем.
Мастерс в свете камина развернул платок и поднял вверх шприц для подкожных инъекций. Его узкий стеклянный цилиндр был на треть заполнен золотисто-коричневой жидкостью.
Глава 17
НЕОПРОВЕРЖИМОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО?
– Боб сказал, что вы будете проверять его на наличие отпечатков пальцев, – продолжила Джудит. Она завороженно смотрела, как сквозь стекло, подсвеченная светом камина, зловеще мерцала ядовитая жидкость. – Поэтому мы завернули его в платок.
– Хорошо, мисс! – Мастерс постарался подпустить в голос побольше признательности. Он поднес шприц поближе к свету. – Но могу поклясться, на нем нет никаких отпечатков. Пятна. Тальк с перчаток за пять фунтов. А тут…
Г. М. подошел к Мастерсу и взял шприц, затем сел на стул и сложил платок в несколько раз. Положил платок на колено. Неожиданно ловко и тонко действуя своими толстыми пальцами, он выдавил из шприца две капли жидкости. Понюхал ее, затем попробовал.
– Кураре, – сказал он. – Порошок в спиртовом растворе. Очень просто: соскребите яд с оружия, разотрите его хорошенько, затем растворите в медицинском спирте. Вот то, что вам нужно, Мастерс.
– Вы имеете в виду, что Бендеру сделали укол?
– Дело не в этом, – поморщился Г. М. – Почему шприц не использовали для убийства Гая? Почему бы не впрыснуть ему немного яда и не оставить его умирать? Тогда убийца действовал бы в русле легенды о проклятой комнате. Зачем убивать Гая молотком? Создается впечатление, что убийство не было продумано заранее. Убийца не принес молоток с собой. Он уже был там – лежал на кровати, куда Мастерс положил его после того, как открыл окно. Но откуда он узнал о молотке?
– Он бы знал о молотке, – очень тихо сказал Мастерс, – если бы сам принес его туда. Но сейчас давайте о другом. Сэр, все опять перевернулось с ног на голову! Как вы не понимаете? Чтобы умертвить Бендера с помощью шприца для подкожных инъекций, убийце не обязательно было находиться в комнате. Он мог впрыснуть Бендеру более слабый раствор яда еще до того, как тот покинул столовую…
– Впрыснуть куда? – спросил Г. М.
Возникла пауза, во время которой Г. М. снова завернул шприц в платок и отдал его Мастерсу. Затем продолжил:
– Я не сказал ни слова о том, что шприц – орудие убийства Бендера. Я только спросил – в надежде, что вы, наконец, поймете, – почему его не использовали, чтобы убить Гая? Подключи то, что я называю творческим здравомыслием. Гай тайно спускается ночью за алмазами. Убийца – давайте проявим воображение и назовем его Сансоном – крадется за ним со шприцем в руке. Неожиданно – оказавшись с Гаем лицом к лицу или все еще находясь у него за спиной – Сансон понимает, что, составляя свой план, он что-то не учел. А если Гай поднимет шум, когда почувствует, что его укололи, и перебудит всех в доме? Ладно! Провидение оставило ему молоток на кровати. Осталось лишить Гая сознания одним ударом, затем впрыснуть яд; кураре сделает все остальное. Но Сансон поступает иначе. Ему хватило молотка. Ну, что скажете?
Мастерс пожал плечами:
– Я не понимаю, сэр. Может, ему помешали?
– Возможно, – задумчиво сказал Г. М. Он смотрел на огонь. – Хотя у Сансона нашлось время для еще нескольких хороших ударов. Скорее всего, именно осознание того, что он что-то не учел, заставило его изменить план. Предположим, Сансон «выключает» Гая; синяк может вообще не проявиться, или на него не обратят внимания. Дальше он вводит яд, скажем, под кожу головы, где след от инъекции не будет заметен под волосами. Хорошо. Следующим утром прибывает старший инспектор Мастерс, видит тело. И что он думает? Мастерс, отвечай!
Мастерс нахмурился:
– Ну, сэр, тогда я сам думал, что Гай и есть…
– Совершенно верно. Ты был убежден, что Гай убил Бендера; все мы подозревали его. Ты бы сказал, и на твоей стороне была бы логика: «Убийца или совершил самоубийство, или попался в свою же адскую ловушку. Спасибо, Господи, дело закрыто». Неужели ты бы стал продолжать расследование, имея на руках замечательную версию, в которой Гаю отводилась главная роль? Не стал бы… И ад меня побери, Сансон все отлично понимал.
– Тогда мы имеем дело с очень странным убийцей. – Мастерс шмыгнул носом. – Он не удовлетворился тем, что свалил вину на другого!
Г. М. снова стал невозмутимым Буддой. Он равнодушно сказал:
– Бывает. Хватит о нем. Пойдемте поговорим с доктором Пелемом. А вы, мисс, побудьте пока здесь. Я скажу вашему брату, что вы хотите с ним поговорить. Он знает о шприце? Хорошо. Мастерс, позаботьтесь о нем.
Дружелюбная атмосфера окутывала кабинет, как густой сигарный дым. В самом большом кресле удобно устроился доктор Уильям Пелем, пухлый седовласый коротышка с добродушным лицом и манерами премьер-министра. У доктора Пелема был талант вести разговор так, что любой, даже самый нелюбезный, собеседник тратил на него последние крохи вежливости. В пальцах у него дымилась гаванская сигара, под рукой стоял стакан хереса. Единственным, да и то косвенным, свидетельством его профессиональной принадлежности были очки на черном шнурке, которыми он постукивал по подлокотнику, отмеряя такты своей гладкой речи. Его собеседником был сидящий напротив Алан. Иногда доктор Пелем мог быть слишком напыщенным, но он знал свое дело. Алан, который встал, чтобы обнести сигарами пришедших, настолько подпал под обаяние врача, что не обратил внимания на просьбу Джудит, переданную ему Г. М. И именно доктор Пелем мягко выпроводил Алана из кабинета. Когда он ушел, доктор Пелем надел очки, затянулся и откинулся в кресле. На его уютном румяном лице было написано дружелюбие.
– А, Мерривейл! – Он поднял свои темные брови. – Весьма рад вас видеть. Даже при таких печальных обстоятельствах. – Его лицо на секунду потемнело, но тут же опять посветлело, будто он снова вспомнил, что весьма рад видеть Г. М. – Мы черт знает сколько лет не виделись. Если не ошибаюсь, со времени дела Грандаби, во время которого я в вашем лице получил полную поддержку моим предположениям. Вас никогда не видно на собраниях ассоциации.
Г. М. сел.
– Ну… я старомоден, Билл. Зато у вас достало здравого смысла двигаться в ногу со временем и болезнями. Все становится ясно, стоит только посмотреть на нас. – Г. М. уставился на свои мятые брюки, затем сделал жалкую попытку поправить галстук, заколотый слишком высоко. – Вы воздействуете на людей одной только своей элегантностью. Мне такое недоступно. Ты видел Мантлинга. С ним все в порядке?
Пелем закрыл один глаз.
– Ерунда, – сказал он. – Не верю ни одному вашему слову, старый лис. – Он улыбнулся. – Арнольд уверял, что я ничего не найду, но кое-кто настоял на моем приходе. Мантлинг? Ничего серьезного. Естественно, легкий невроз, с которым ничего не стоит справиться, а что до остального…
– Главное слово здесь, – без выражения сказал Г. М., – «естественно». Именно с ним проблемы у твоих пациентов: ты и в целом мире не найдешь полностью здорового человека, и в то же время никто не предъявит тебе обвинения, если ты ненароком сведешь человека с ума, совершишь, так сказать, ментальное убийство. Но как бы то ни было, я доволен. Билл, мне нужно твое мнение по поводу настоящего, физического убийства. Ответь мне на один вопрос, будь другом. Если бы Мантлинг предстал перед судом по обвинению в убийстве собственного брата и если бы у нас были неопровержимые доказательства того, что убил именно он, ты бы повесил его?
Г. М. говорил ровным тихим голосом, но Терлейн похолодел. Неприметное на первый взгляд продвижение Г. М. в расследовании, его медленный путь через туман неведения и ошибок – все это вылилось в настоящий ужас. Что-то жуткое всколыхнулось в доме – то, что присутствовало здесь с восемнадцатого века. Что-то неуловимое, как кровное родство, передающееся из поколения в поколение. У истока его, возложив руки на серебряную шкатулку, стояла торжествующая накрашенная ведьма, за ее спиной полыхал Париж времен революции; а щупальца его протянулись к Алану Бриксгему, лорду Мантлингу, идущему на эшафот за убийство. Страх, воцарившийся в комнате, привел с собой физически ощутимый холод. Даже Пелем поежился. Он выпрямился в кресле, осторожно положил сигару на край пепельницы и открыл рот для ответа…
– Нет, вы бы не повесили его, – сказала Изабелла Бриксгем. – Вы бы не повесили его, правда? – В ее голосе звучала мольба, сменившаяся уверенностью. – Конечно нет. С ним же ничего не случится? Я имею в виду, по-настоящему плохого?
Вид у нее был жалкий. Казалось, что-то внутри гложет ее и заставляет проявить решительность; ей необходимо было что-то сказать, потому что иначе ей не найти покоя. К ней вернулось достоинство, каким она обладала прошлым вечером, до смерти Бендера. Терлейн поискал слово для описания выражения ее водянистых глаз. Безразличное? Не совсем. Загнанное? Слишком искусственно. Подобный эпитет предполагает многословные и не всем понятные печали, он подходит для белого стиха, но не может выразить ту решительную и горькую искренность, которой светилась Изабелла. Она стояла прямая как палка, с седыми волосами, уложенными в опрятные волны по сторонам длинного лица. Рот кривился презрением, возможно к самой себе.
