Мазеру схватил своими сильными руками слабые как будто руки своего собеседника.
— Нечего заливать мне, слыхали! Уж я вас не выпущу. В префектуре объяснимся.
— Ты потише, Александр.
Слабые как будто руки легко высвободились и, в свою очередь, захватили сильные руки бригадира. Дон Луис смеялся, глядя ему прямо в лицо:
— Так ты не узнаешь меня, глупец?
Бригадир Мазеру не отвечал, только глаза вытаращил еще больше. Он старался понять: голос, манера шутить, смелость, замаскированная ребячеством, ироническая улыбка в глазах и самое имя Александр, — но его имя, которым его называл только один человек на свете. Возможно ли?
— Патрон… патрон… — пролепетал он.
— Ну, разумеется.
— Да, нет же, не… ведь… вы умерли…
— Так что же из этого? Разве это мешает жить?
Он положил руку на плечо Мазеру.
— Ты скажи, кто тебя зачислил на службу в полицейскую префектуру?
— Начальник полиции, господин Ленорман.
— А кто такой был Ленорман?
— Патрон.
— То есть Арсен Люпен, не так ли?
— Да.
— Так неужели ты не понимаешь, Александр, что Арсену Люпену гораздо труднее было быть начальником полиции, чем доном Луисом Перенна, быть легионером, героем и даже живым, будучи мертвым?
Бригадир Мазеру молча оглядел своего собеседника, потом его печальные глаза оживились, лицо вспыхнуло, и он вдруг ударил кулаком по столу и сердито заговорил:
— Пусть так! Но предупреждаю вас, на меня не рассчитывайте, нет. Я служу обществу и намерен служить. Я привык жить по-честному, не хочу другого хлеба.
Перенна пожал плечами.
— Ты глуп, Александр, на честных хлебах не поумнел. Кто же тебя совращает?
— А вся ваша затея…
— Моя затея? Да я-то тут причем? Два часа тому назад я сам не больше твоего знал. С неба свалилось это наследство, а с ним и обязанность найти виновника смерти Космо Морнингтона, найти его наследников, защитить их и раздать все двести миллионов, что им причитаются. Точка, конец. Это ли не задача для честного человека?
— Да, но…
— Но выполнить ее можно не по-честному, хочешь ты сказать? Так слушай: если ты, хоть и в лупу рассматривая, найдешь хоть что-нибудь предосудительное в моем поведении, какое-нибудь пятно на совести дона Луиса Перенна, можешь не колеблясь хватать меня за шиворот. Разрешаю, приказываю… Довольно с тебя?
— Не в том дело, довольно ли с меня, патрон. Есть и другие.
— То есть?
— Что, если вас поймают?
— Каким образом?
— Вас могут выдать.
— Кто?
— Старые товарищи.
— Я всех выпроводил из Франции.
— Куда?
— Это моя тайна. Тебя оставил в префектуре на случай, если мне понадобятся твои услуги. И, как видишь, не ошибся.
— Но, если будет обнаружено, кто вы в действительности, вас арестуют.
— Не может быть.
— Почему?
— Да ты же сам только что сказал. Я умер. Вот основание, важное, неустранимое.
Мазеру задыхался. Аргумент сразил его. Он почувствовал, насколько этот аргумент мощный и забавный. И вдруг разразился безудержным хохотом, от которого комично передергивалось его меланхоличное лицо.
— О, вы верны себе, патрон! До чего смешно! С вами ли я? Ну, разумеется, с вами! Вы умерли, похоронены, устранены! Вот так штука!
Ипполит Фовиль, инженер, занимал на бульваре Сюше довольно обширный отель, к которому слева примыкал сад. В этом саду он выстроил себе большой павильон, служивший ему рабочим кабинетом. Дон Луис Перенна и Мазеру зашли в полицейский комиссариат Пасси, и Мазеру, ссылаясь на свои полномочия, потребовал, чтобы дом инженера Фовиля этой ночью охранялся двумя полицейскими, которым было велено задерживать всякого, пытающегося проникнуть туда. В девять часов дон Луис и Мазеру стояли у главного входа в отель.
— Александр, — сказал Перенна, — ты не боишься? Ведь, защищая инженера Фовиля и его сына, мы идем против людей, сильно заинтересованных в их гибели, и людей, которые, видимо, промаха не дают.
— Не знаю, — ответил Мазеру, — не струхну ли я когда-нибудь вообще, но знаю наверняка, что при одном условии мне ничего не страшно.
— Это при каком?
— Когда я с вами.
Он решительно позвонил.
Ипполит Фовиль принял их у себя в кабинете. Стол был весь завален брошюрами, книгами, бумагами. На двух высоких рамах размещены были рисунки и чертежи, в двух витринах — модели из слоновой кости и стали — изобретения инженера.
У одной из стен стоял широкий диван. Напротив винтовая лестница вела на балкончик, огибающий всю комнату. На потолке электрическая люстра, на столе — телефон. Мазеру немедленно пояснил, что префект тревожится и просит господина Фовиля принять все меры предосторожности, которые они найдут нужным предложить ему.
Фовиль был, видимо, недоволен.
— Я сам принял меры, господа, и боюсь, что ваше вмешательство может лишь повредить делу, возбудив подозрение у моих врагов. Завтра, завтра я все объясню вам.
— А если завтра будет поздно? Агент Веро определенно сказал секретарю господина Демальона, что двойное убийство должно совершиться сегодня в ночь.
— Сегодня! — гневно воскликнул Фовиль. — А я утверждаю, что нет, не сегодня, я в этом уверен… и вы не знаете того, что знаю я.
— Но агент Веро знал, быть может, то, что не знаете вы. Лучшее доказательство того, что его боялись, что за ним следили, это то, что его убили.
Ипполит Фовиль заколебался. Перенна стал настойчивее, и, наконец, Фовиль, хотя и неохотно, согласился предоставить им возможность действовать.
— Но не намерены же вы остаться здесь на ночь?
— Напротив, намерены.
— Да ведь это нелепо! Пустая трата времени! В худшем случае… Вы еще что-то хотите знать?
— Кто живет в отеле?
— Моя жена на первом этаже.
— Мадам Фовиль ничего не угрожает?
— Да, только мне и сыну. Вот почему я и перешел из спальни в эту комнату под предлогом срочной работы, при которой мне нужна помощь сына.
— Значит и он здесь?
— Он наверху, в маленькой комнате, которую я устроил для него. Проникнуть туда можно только по этой лестнице. Он уже спит.
— Сколько ему лет?
— Шестнадцать.
— Но раз вы переменили комнату, значит, вы боитесь нападения? Где же ваши враги? В отеле? Кто-нибудь из слуг?
— Завтра, завтра, — упрямо повторял Фовиль.
— Но почему не сегодня?
— Потому, что мне нужны доказательства, иначе будет хуже… и я боюсь… боюсь…
Он в самом деле дрожал и был так жалок, что дон Луис больше не настаивал.
— Хорошо, — сказал он, — но я все-таки попрошу у вас разрешения для себя и для своего товарища провести ночь вблизи вас, чтобы вы могли позвать нас в случае необходимости.
— Как вам угодно. Быть может, это и к лучшему.
Раздавшийся стук в дверь предупредил о приходе мадам Фовиль. Это была женщина лет тридцати — тридцати пяти, красивая какой-то лучезарной красотой, такое впечатление создавали ее голубые глаза, пышные вьющиеся волосы, все ее лицо, маловыразительное, но прелестное. Она приветливо кивнула головой дону Луису и Мазеру. На ней было широкое вечернее манто из тяжелого шелка, накинутое на бальное платье, открывающее прекрасные плечи и шею.
Муж с удивлением спросил ее:
— Как, ты выезжаешь сегодня?
— Но ведь ты сам просил меня заехать на вечер к мадам д'Эрзингер? А перед тем я побываю в опере, меня пригласил к себе в ложу Овераки.
— Ах, в самом деле, я и забыл! Я так заработался.
— Ты не заедешь за мной к д'Эрзингерам? Это доставило бы им удовольствие.
— Зато мне ни малейшего… Нет, я слишком плохо себя чувствую.
Она красивым жестом запахнула манто и еще немного постояла, как бы ища слова. Наконец сказала:
— А где же Эдмонд? Я думала, что он работает с тобой?
— Он устал.
— И лег уже?
— Да.
— Я хотела бы поцеловать его.
— К чему? Ты только разбудишь его. Да вот и автомобиль… Иди, милая, веселись…
— О! Веселиться! В опере и на вечере.
— Все же лучше, чем сидеть у себя в комнате.
Наступило неловкое молчание.
Чувствовалось, что супружество это недружное и что муж — человек больной — враг светских развлечений, которые жену могут привлекать.
Мадам Фовиль вышла, поклонившись двум посетителям. Тотчас после этого послышался шум автомобиля. Ипполит Фовиль позвонил и велел вошедшему слуге приготовить все на ночь. Тот постелил на большом диване постель, принес графин с водой, тарелку с пирожными и вазу с фруктами. Господин Фовиль погрыз пирожное, потом разрезал яблоко и отложил его. Оно было зеленое. Очистил и съел грушу. Перенна, все отмечавший про себя, подсчитал, что в вазе осталось три груши и четыре яблока.
— Эти господа ночуют здесь, — сказал Фовиль лакею, — не говорите об этом никому и не приходите утром, пока я не позвоню. — Когда лакей ушел, Фовиль поднялся по винтовой лестнице в комнату сына.
— Спит крепким сном, — сказал он сопровождавшему его дону Луису.
Комната была маленькая. Окно забито деревянными ставнями.
