Мари-Лу уже снова спустилась в зал и сидела за столиком тех двух клиентов, которые пришли первыми.
Они в конце концов пригласили ее. В артистической Кетти переодевалась, чтобы сойти вниз, и на ходу бросила Селите:
— Зал сегодня забит!
К двум часам, если публика еще не разойдется, состоятся второй сеанс выступлений, и все начнется сначала: те же объявления Джианини, все та же железная лестница с непрестанными спусками и подъемами, переодевания и раздевания, придется покидать, извинившись, посетителя и неизвестно, найдешь ли его после выступления.
Она надела свое платье «завлекательницы», тоже, стати сказать, уже не новое, спустилась, посмотрела через окошечко на номер Наташи, самый сложный и изощренный. Наташа была прекрасно сложена, но такого высокого роста, что, глядя на нее, приходила в голову мысль скорее о статуе на площади, чем о женщине, с которой хотелось бы переспать. Эта злая шутка принадлежала не Селите, а одному посетителю-итальянцу, который приезжал в Канн раз в месяц, чтобы играть в казино, и появлялся только в тех случаях, когда слишком быстро впускал сумму, выделенную им для проигрыша.
Снова дробь барабанов, опять удары тарелок, затем наступила почти торжественная тишина. Именно в этот момент Селита проскользнула в зал и остановилась у двери.
— А сейчас, как в каждую пятницу, дамы и господа, мы переходим к любительскому стриптизу… Дирекция «Монико» уверена, что среди наших очаровательных посетительниц наверняка есть таланты, которые еще об этом не ведают, есть женщины и девушки, страстно желающие выступить…
Этот еженедельно произносимый текст, сопровождаемый подмигиванием и прерываемый паузами, Джианини прекрасно отработал раз и навсегда. Начали гаснуть лампы. Вместо них включился прожектор, который стал шарить по залу, освещая тот или иной столик. В одних случаях он задерживался, в других быстро скользил дальше, высвечивая то чье-нибудь лицо, то декольте, то скрещенные ноги. Дирижер тем временем продолжал свой треп:
— Итак, кто же эта дама или барышня, которая желала бы выиграть бутылку шампанского, предоставляемую дирекцией?.. Вы, мадам?
Зная, что это вызовет смех, он выбрал одну из голландок, пунцовую от смущения. Она хохотала, как дитя, а ее муж, смеха ради, подталкивал ее, приглашая на сцену.
Селита не сводила глаз с Мадо. Та сидела неподвижно, губы ее побелели, сжались. Она, казалось, перестала дышать.
Селита знала, что не одна она смотрит на новенькую: не менее внимательны, чем она, хоть и по разным причинам, были хозяин, стоящий у входа, и мадам Флоранс, сидящая за кассой.
В какой-то момент руки девушки потянулись к сумке, как если бы она хотела схватить ее и ринуться к выходу. Жюль, который поворачивал прожектор, должно быть, уловил это движение и угадал угрозу, ибо сразу же направил свет на нее.
Джианини понял, что настало время.
— Вы, мадмуазель?
С затравленным видом, она продолжала сидеть, не шелохнувшись.
— Могу ли я спросить, как вас зовут?
Ее губы шевелились, но никакого звука не доносилось.
— Как вы сказали?.. Гортензия?.. Урсула?.. Пелажи?..
На этот раз посетители, сидящие близко от нее, сумели услышать, и один из них громко повторил.
— Мадо.
— Мадо! Это очень мило! Итак, мадмуазель Мадо… ибо я понял, что вы мадмуазель?
Понимала ли она толком, где находится? Чисто механически она кивнула.
— Вам нетрудно будет встать, чтобы каждый смог убедиться, как вы прелестны?
Она поднялась рывком.
— Очень хорошо! Отлично! Вот видите, вы начинаете привыкать. Не бойтесь.
Остальное придет само. Сколько вам лет, Мадо?
— Девятнадцать.
— Девятнадцать! Это же великолепно! Пусть поднимут руки те из присутствующих, кому девятнадцать лет. Ни одного человека?.. Вы, мсье? Вы хотите сказать, семьдесят девять?.. Это не совсем то же самое… Видите, Мадо, вы уже единственная в своем роде… Есть ли у вас жених?
— Нет.
— Громче!
— Нет!
— Тем хуже для него, и тем лучше для других. Подойдите поближе, Мадо…
Не будьте такой пугливой… Вы только что видели выступления наших очаровательных артисток, а вы нам сейчас докажете, что не нужно ждать много лет, чтобы добиться успеха…
Несмотря на бойкость речи и насмешливо-иронический тон, он внимательно следил за тем, как реагирует девушка, и, вовремя почувствовав, что ее охватывает паника, сразу же дал знак оркестру. И тогда приглушенный музыкальный фон сменился грохотом большого барабана. Дирижер продолжал говорить с настойчивостью гипнотизера:
— Сделайте два шага вперед, Мадо! Два шага…
Я сказал: два шага… Но нет, вы вполне можете!.. Вот видите… Очень хорошо… Дамы и господа! А сейчас мадмуазель Мадо исполнит для вас свой первый в жизни номер стриптиза.
Теперь он стал управлять оркестром двумя руками, добиваясь от музыкантов ритмически навязчивой мелодии. Одновременно прожектор красным светом создавал вокруг Мадо волнующий ореол.
Не сводя глаз с Джианини, новенькая робко дотронулась было до своих плеч, чтобы опустить вниз платье, но ее белые руки бессильно повисли вдоль тела.
Он улыбался ей, стараясь подбодрить, заставлял музыкантов ускорить ритм с таким видом, будто лепит прямо в воздухе какие-то странные фигуры.
Вдруг Мадо метнула испуганный взгляд в сторону входа, где сквозь дым, висевший в зале, разглядела лицо хозяина, который не сводил с нее глаз.
Создавалась тягостная атмосфера, и некоторые из зрителей уже готовы были выкрикнуть:
— Довольно! Хватит.
Селита, как и все остальные, застыла в тревожном ожидании чего-то нехорошего, постыдного. Разве не было у всех ощущения, что они присутствуют при какой-то жестокой игре?
Наконец решившись, девушка зацепила пальцами бретельки черного платья и раздвинула их, обнажая поблескивающую округлость плеч, впадины перед ключицами, по-детски тонкие, бледные руки.
Тело оставалось неподвижным, пока платье медленно скользило вниз и, преодолев преграду бедер, вдруг упало к ногам.
Кто-то в углу зааплодировал. На него зашикали.
Может быть, музыка, напоминающая какое-то негритянское заклинание, создавала особо нервное напряжение, ибо никто не произносил ни слова, не прикасался к стакану. Все без исключения взгляды были устремлены на застывший силуэт, высвеченный пурпурным лучом прожектора.
Девушка поспешно наклонилась, чтобы высвободить ноги, и, может быть бессознательно, стала делать то, что ей диктовало вдохновение: ее руки медленно поползли вверх, нежно поглаживая шелковые чулки, затем слегка приподняла комбинацию, оголив лишь небольшую часть тела, что производило более сильное впечатление, чем откровенная нагота тех, кто выступал до нее.
Теперь Джианини сам затаил дыхание, боясь разрушить уже сложившееся очарование. Он стал подыгрывать ей, приноравливать музыку к жестам девушки.
Селита сильно сжала губы и вдруг почувствовала, что в них вонзились ее острые зубы. Раза два или три она подумала с надеждой, что Мадо вот-вот остановится, охваченная внезапной паникой, обнаружив все эти лица, обращенные в ее сторону, и убежит.
Но произошло обратное. Забыв о рекомендации мсье Леона, девушка сняла комбинацию через голову, и этот жест, казалось, раскрепостил ее. То, что она ощутила себя вроде бы уже совсем голой, подхлестнуло ее; было заметно, что к ее щекам прихлынула кровь и глаза оторвались наконец от дирижера и обратились к притихшему в полумраке залу.
Послышались вздохи облегчения, особенно когда на ее лице появилась улыбка, адресованная не кому-либо другому, а только себе самой, как бы в ответ на какие-то свои тайные мысли.
Джианини все понял и ускорил ритм. Музыка стала такой навязчивой и дикой, что напоминала звуки африканского тамтама.
А она принялась танцевать. Но это не был определенный, известный танец.
Его даже нельзя было назвать танцем в собственном смысле слова. Это были еще не совсем уверенные, медленные движения тела, которое только-только постепенно пробуждалось.
Зрителей не покидало ощущение, что номер буквально висит на волоске.
Достаточно было какого-нибудь пустяка: кашля, смешка, неловкого жеста — и все очарование исчезнет.
Оставалось проделать самое трудное. Селита это знала лучше, чем кто-либо другой, ибо она никогда не соглашалась обнажать свою грудь.
Затем последовал долгий и глубокий вздох. Бросив тревожный, перепуганный взгляд в окружающую ее темноту, Мадо завела руку за спину, чтобы расстегнуть бюстгальтер.
Именно с этого мгновения Селита почувствовала, что прокусила губу до крови, ибо она ясно поняла, что новенькая выиграла партию. Никогда еще ей и никому другому не удавалось держать публику в таком напряжении.
Внезапно после удара тарелок Джианини, у которого даже выступил пот на лбу, переменил темп музыки, и инструменты стали воспроизводить нечто похожее на прерывистое дыхание, сперва робкое, жалостливое, а затем в нем постепенно начинали звучать торжествующие нотки.
