— Признался! — почти вскричал я. — Признался в чем?
— В краже.
— Тогда чего же вы хотите от меня? — поинтересовался я.
Мисс Марктон поднялась и теперь стоя смотрела на меня.
— Мистер Морфилд, — произнесла она. — Я пришла к вам, потому что слышала о вас как о человеке, который вдобавок к своим способностям обладает еще чуткостью и проницательностью. Если мой информатор ошибался…
— Но он не ошибался, — поспешил я исправить положение. — Молю, простите меня и продолжайте.
Кивнув в знак благодарного одобрения и немного поколебавшись, она продолжила:
— Признание моего дяди — весьма специфическое, — сказала она. — Он признал, что взял деньги, но заявил, что не знает, где они. Похоже, банковские сотрудники следили за ним. Он сказал, что ночью принес деньги домой и запер их в сейф в гостиной; когда рано утром он хотел забрать их, там их уже не было, и что он уезжал из Нью-Йорка всего с несколькими долларами в кармане.
Деньги найдены не были. В доме не было никого, кроме прислуги и меня — дядя Виль холостяк, — и никто из прислуги не мог открыть сейф, так как ключ есть только у меня. Вот почему я пришла к вам. Меня подозревают… в краже.
Она едва не расплакалась, упала на стул и закрыла лицо руками.
И я, полностью сраженный последним известием и близко не подозревавший ни о чем подобном, должен был сидеть перед ней, сгорая от желания обнять ее и утешить. Я ничего не понимал тогда, как не понимаю и теперь.
Как только к мисс Марктон вернулось самообладание, она продолжила рассказ, говоря быстро и тихо:
— Дядя Виль должен знать, что я невиновна. Мне не дали повидать его. Это все банк — я уверена, что они считают меня сообщницей. Они… я видела… — Она заколебалась, и ее глаза снова наполнились слезами. — За мной следил человек, пока я шла сюда. Что мне делать? — заплакала она. — Я совсем одна! И нет никого!
Много раз я слышал подобные возгласы — но они неизменно не нарушали моего спокойствия. Сейчас же мне казалось, что каждая частица моей души трепетала в ответ на плач этой девушки.
Моя кровь вскипела — я уже не видел ничего, кроме ее слез, и не слышал ничего, кроме ее голоса. Я, как мог, сдерживал себя; коснувшись ее руки, лежавшей на столе, я нежно погладил ее. Слова не шли на язык, но своим жестом я передал ей все, что переживал в этот момент, и она почувствовала это.
Я расспрашивал ее еще минут пятнадцать, но мне не удалось узнать ничего нового. Очевидно, она уже рассказала мне все, что могла. Благодаря моему деловому, уверенному тону она определенно стала спокойнее, даже бодрее; и, когда поднималась, чтобы наконец уйти, снова посмотрела на картину, а потом перевела любопытный взгляд на меня.
— Когда-нибудь, — произнесла она, — вы расскажете мне историю этой картины. Она… Я не могу передать вам, что я чувствую, глядя на нее. И она мило пожала плечиками. — С ней же непременно связана какая-нибудь история?
— Не совсем, — ответил я с улыбкой. — Она просто скрывает пятно.
— Тогда мы придумаем ее. О! Она выглядит так, словно скрывает нечто большее, чем простое пятно.
Я проводил ее до двери, заверив, что абсолютно все будет в порядке, и посоветовал не обращать внимания на попутчиков. На прощание она нежно пожала мою ладонь.
Вернувшись в кабинет, я, казалось, каждым дюймом своего тела все еще чувствовал это последнее прикосновение.
Оставшись один, я попытался проанализировать факты, которые она сообщила мне, но обнаружил, что это невозможно. Ее голос, лицо, фигура занимали мои мысли настолько, что в них не осталось места ни для чего иного.
Моя счастливая звезда оставила меня, и я нашел себя купающимся или, скорее, барахтающимся в море эмоций и сантиментов. В конце концов, полностью раздосадованный собственной неспособностью обуздать собственный же разум, я отправился в Томбс повидать Уильяма Марктона.
Марктон принял меня довольно угрюмо, но когда я сказал ему, что представляю его племянницу, в глазах его внезапно загорелась почти маниакальная ярость. Я сжался под обрушившимся на меня диким выплеском злобы и ненависти; из проклятий и ругани можно было понять, что это его племянница виновата в том, что его схватили, что это она взяла деньги и что она «заплатит за это в аду».
Напрасно я переубеждал и спорил с ним — это было бесполезно. Похоже, этот человек был абсолютно уверен, что Лилиан Марктон взяла пятьдесят тысяч долларов, которые он стащил из банка; но когда я надавил на него, прося предъявить какое-либо доказательство или свидетельство, он ничего не ответил.
В конце концов я все-таки получил от него пояснения относительно моих основных затруднений в случае мисс Марктон, хотя ее дядя и понятия не имел, что таким образом только помог той, кого считал своим главным врагом.
Марктон рассказал, что, когда он только обнаружил исчезновение денег, он и не думал подозревать Лилиан. Вместо этого он заподозрил своего друга и сообщника, который, как ему было известно, имел множество возможностей заполучить дубликат ключей — и отправился на станцию не за тем, чтобы скрыться, а чтобы повидать товарища. Но когда я попросил назвать имя этого человека, Марктон отказался, добавив лишь, что подозревал его безосновательно, и снова разразился стонами и проклятиями в адрес своей племянницы.
Скоро я понял, что продолжение нашего разговора ни к чему путному привести уже не сможет; мне не удалось выяснить даже причины такой его уверенности; и он отказался от моего предложения помощи, заявив, что не желает иметь ничего общего с любым, кто связан с его племянницей. Должен признаться, я был рад этому отказу, поскольку помощь свою предлагал исключительно ради мисс Марктон.
Томбс я оставил, полностью убежденный в невиновности Лилиан. Из легенды Марктона насчет его дружка я не поверил ни слову, так как увидел в ней все признаки непродуманной небылицы. Кроме того, на одном дыхании с обвинениями в адрес своей племянницы он выпалил, что даже не разбудил ее, когда обнаружил пропажу.
Его обвинения и ненависть по отношению к девушке исключали возможность рассматривать мисс Марктон как сообщницу — если бы она припрятала деньги в сговоре с ним, то в его интересах было бы снять с нее все подозрения. Объяснение могло быть лишь одно — Марктон сам забрал и схоронил деньги.
Из Томбс я поехал прямо в банк Монтегю, но президента не застал, а поскольку кража пока что не предавалась огласке, я не решился беседовать на эту тему с кем-либо из его подчиненных. Поэтому мне пришлось вернуться в офис ни с чем, оставив секретарю сообщение, что завтра утром я зайду снова. Я хотел по возможности выследить деньги еще до встречи с президентом, понимая, что это будет наиболее простой способ снять с мисс Марктон все подозрения.
В тот вечер я пришел к ней домой. По обстановке эти апартаменты являлись лишь подражанием любой другой нью-йоркской квартире более высокого класса, но присутствие Лилиан с избытком восполняло недостаток уюта и очарования.
Как я сразу и объяснил ей, у меня не было веских причин для визита; я не сделал еще никаких заключений по ее проблеме, будучи не в состоянии напасть на след этих денег, а единственная настоящая новость — что ее дядя яростно настроен против нее — была неприятна и не важна. Я завершил свою тираду вопросом, что она думает по поводу уверенности Марктона в ее вине.
— Это, — произнесла она после некоторых раздумий, — легко объяснить. Дядя Виль — милейший человек на свете, но он всегда был слаб и, можно сказать, трусоват. Как раз то, что вы можете назвать игрой нервов. Вот почему мне трудно поверить в ваше предположение о том, что он перепрятал деньги и вообще знает, где они находятся.
Его, конечно, пытались заставить рассказать, и я не думаю, что он мог бы выстоять под таким давлением, если бы знал что-то. И все же, — продолжила она после паузы, — где же они могут быть? Возможно, вы все-таки правы; в любом случае я надеюсь, что вы найдете их.
— Я тоже, — ответил я с готовностью. — Знаете, мисс Марктон, я заинтересован в данном деле так, как ни в каком другом. Я не просто хочу доказать вашу невиновность — ваше имя не должно даже упоминаться в связи с этим. И я работаю в этом направлении — и уверен, что все увенчается успехом. Это величайшее удовольствие моей жизни — иметь честь помогать вам.
Мисс Марктон неожиданно поднялась и прошла к окну. Когда она обернулась, ее глаза снова были полны слез, а протянутая рука затрепетала, как только я прикоснулся к ней.
— На самом деле, мистер Морфилд, — волнуясь проговорила она, — я очень глупа. Вы должны простить меня, но у меня никогда не было настоящей дружбы, и ваше отношение ко мне очень приятно. И чтобы доказать это, — добавила она со смелой попыткой придать своим словам веселость, — я буду очень добра к вам, настолько, что отпускаю вас домой спать!
Она закончила с восхитительной улыбкой, воспоминание о которой долго не покидало меня, и, когда я добрался до своей резиденции, впервые в моей жизни она показалась мне одинокой, тоскливой и унылой.
