В подавленном настроении они пообедали в первом попавшемся на глаза ресторане. Несмотря на заявленное ею желание поговорить с ним, он долго не мог вытянуть из нее ни слова. Лишь покончив с едой, она впервые взглянула на него.
— Дерек, что нам теперь делать? — спросила она тоном скорее вызывающим, чем вопросительным.
— Для нас это ничего не меняет, — в двадцатый раз заверил ее Дерек.
— Для нас! — раздраженно повторила она. — Я думаю не о нас, а о папе.
— Наверное, ему следует подать апелляцию, — сказал Дерек. — Это безобразный приговор. Твоего отца ни в коем случае не должны были отправлять в тюрьму.
Но мысли Шилы приняли иной оборот.
— Почему эта скотина, судья, повел себя таким гадким образом? — воскликнула она. — Теперь каждый будет думать, что папа — настоящий преступник. Послушай, Дерек, ты ведь знаешь его, правда? Не мог бы ты встретиться с ним и объяснить, что он совершил чудовищную ошибку? Расскажи ему, что за человек на самом деле мой отец, убеди его в том, что он должен изменить свое решение и отпустить папу.
— Но, Шила, это невозможно. Так… так просто не делается.
— Не делается! — презрительно повторила она. — Какая разница, делается так или нет? Ведь я, как мне казалось, небезразлична тебе, и я прошу тебя сделать это ради меня.
— Шила, честное слово, не могу!
— Значит, ты не сделаешь этого. Ладно. Я понимаю, что это значит. Легко тебе говорить, что это не имеет никакого значения для нас с тобой, когда ты не желаешь сделать такой малости, чтобы помочь.
С упавшим сердцем Дерек понял, что Шила искренне верит в то, что говорит. Отдавал он себе отчет и в том, что в теперешнем ее состоянии объяснить ей бессмысленность и безнадежность ее предложения невозможно. Мысленно он отчаянно искал аргумент, способный ее убедить, и на свою беду, нашел лишь такой.
— Послушай, Шила, — сказал он, — ты знаешь, что я сделал бы все на свете, чтобы помочь тебе. Если бы разговор с Барбером мог принести хоть какую-то пользу, я бы немедленно поговорил с ним, что бы кто об этом ни думал. Но именно потому, что действительно знаю его, я понимаю, что это бесполезно. Видишь ли… ты даже представить себе не можешь, насколько подло с его стороны было говорить то, что он говорил, и выносить такой бессовестный приговор. Вряд ли кто-нибудь еще в суде, кроме него и меня, знал об этом.
— Господи, о чем ты толкуешь?
— Вот о чем. — И Дерек как мог коротко, но точно рассказал ей, что случилось в ту ночь в Маркхэмптоне. — Разумеется, — заключил он, — я пообещал никому не говорить об этом ни слова и до сих пор молчал, но…
— Не волнуйся, — перебила его Шила. — Я не собираюсь никому ничего пересказывать, если это тебя волнует. Но я очень рада, что ты мне все рассказал. — Она тяжело дышала и выглядела еще более разъяренной и решительной, чем прежде.
— Теперь ты понимаешь, что мои попытки сделать что бы то ни было ни к чему бы не привели?
Шила не ответила. Она резко встала из-за стола и сказала:
— Ну что, пошли?
Дерек предложил посадить ее в такси, но она покачала головой.
— Ты разве не собираешься домой? — удивился он.
— Нет. Но тебя я не задержу. Я знаю, что ты спешишь, вернуться в свою контору.
— А что будешь делать ты?
— Не важно. Если ты не можешь мне помочь, я все сделаю сама. О, Дерек, дорогой, знаю, что это прозвучит ужасно. Мне не хотелось бы быть свиньей по отношению к тебе, но, видимо, то, что следует сделать, должна сделать только я. Нет! — поспешно прервала она его попытку что-то сказать. — Пожалуйста, ни о чем меня не спрашивай. Я еще не знаю, что предприму. Иди и оставь меня одну. Только скажи, что будешь любить меня, что бы ни случилось!
Это Дерек повторил несколько раз, причем очень громко, чем удивил многочисленных прохожих, потом сел в автобус, следовавший в западном направлении, оставив ее стоять на холборнском тротуаре несчастной, но исполненной решимости. В офис, однако, понимая, что все равно работать не сможет, он не вернулся. Будучи разгневанным, ошеломленным и подавленным, он не мог думать ни о чем, кроме собственных дел. «Семь бед — один ответ, — размышлял он. — Возьму еще один отгул». Но и перспектива провести день в праздном одиночестве пугала его. Внезапно ему остро Захотелось довериться кому-нибудь, кто помог бы трезво разобраться в его неприятностях. Действуя по наитию, он вышел из автобуса в конце Ченсери-лейн и двинулся к Темплу.
Там его ждало разочарование. Петтигрю, как сообщил ему секретарь, не было на месте, и секретарь не мог сказать, когда тот вернется, но это могло произойти в любой момент. Не хочет ли мистер Маршалл обождать? Мистер Маршалл захотел и прождал, как ему показалось, бесконечно долго, сидя в сумрачном пропыленном кабинете, пока ожидание не сделалось невыносимым.
Когда же он наконец решил уйти, то сделал это, как показалось секретарю Петтигрю, в непонятной спешке, словно вдруг вспомнил о какой-то срочной встрече. Он почти выбежал из помещения с целеустремленным выражением лица, прямо противоположным тому смятению, в котором он туда явился. Когда он пересекал Стрэнд, часы на Доме Правосудия пробили четыре. Минуту-другую он нетерпеливо ждал автобуса, но поскольку его не было видно, повернулся и на всех парах ринулся по Флит-стрит пешком.
К тому времени, когда он добрался до Олд-Бейли, из главного входа здания тянулась непрерывная цепочка людей, свидетельствовавшая о том, что судебные заседания окончились. Он поискал глазами Шилу, но не увидел. Поговорив со швейцаром, выяснил, что зал номер один, где заседал Барбер, освободился добрых десять минут назад. Сейчас из здания выходят участники только что окончившихся заседаний, проводившихся в двух других залах. Должно быть, общий пристав еще на месте, добавил швейцар. Общий пристав не интересовал Дерека — разве что, не будь момент столь неподходящим, занятно было бы узнать, откуда у него столь необычный титул. Дерек бросился в конец улицы и завернул направо, за угол огромного здания. На фасаде, выходившем на Ньюгейт-стрит, суд имел три двери. Из одной вышли несколько мужчин в черных пальто — вероятнее всего, барристер со своими помощниками. Из другой, ведущей на балкон для публики, тянулись странные существа, находящие бесплатное удовольствие в том, чтобы созерцать несчастья себе подобных. Они заполонили узкий тротуар и на время закрыли Дереку вид на третью дверь — вход для судей. Вдруг ему показалось, что именно там, вдали, мелькнула шляпа Шилы, и он заторопился в том направлении.
Приблизившись, он увидел стоявшую напротив входа машину. Кто-то, очевидно, новый секретарь Барбера, выбежал из здания, забросил в салон кипу бумаг и снова исчез. В следующую минуту, как раз когда Дерек почти поравнялся с дверью, судья Барбер с женой, державшейся рядом с ним, вышел на улицу и стал пересекать тротуар.
Позднее полицейские сняли показания с тридцати трех человек, утверждавших, будто они воочию видели, что произошло в последовавшие несколько секунд. Исключив из них неизбежных в таких ситуациях придурков, любителей саморекламы и сознательных или невольных лжецов, они пришли к выводу, что двенадцать находящихся в здравом уме и трезвых людей, включая двух офицеров полиции, на самом деле видели лишь тот или иной фрагмент события. Ни одно из этих отобранных свидетельств в точности не сходилось ни с одним другим, что в некотором смысле служило гарантией их правдивости. В результате тщательной проверки, однако, полиции удалось наконец довольно надежно восстановить последовательность событий, в считанные мгновения случившихся в окружении толпы.
Когда судья и ее светлость появились из двери, на тротуаре было полно прохожих. Два констебля, по одному с каждой стороны, сдерживая толпу, расчищали узкий проход от двери к ожидавшей на мостовой машине. Так делается всегда, когда в Центральном уголовном суде проходит очередная сессия, и для констеблей это всего лишь рутинная обязанность. Судья находился на середине тротуара, когда произошло первое необычное событие. Из-под руки офицера, оттеснявшего пешеходов с восточной стороны входа, вынырнул низкорослый толстяк и бросился вперед, к судье, что оказалось нетрудно, рассказывал впоследствии констебль, поскольку сам он в этот момент, как положено, взял под козырек. Он расслышал лишь, что фраза прорвавшегося человека начиналась словами: «Милорд, я вынужден настаивать…» Больше он не успел ничего сказать, потому что второй констебль, с западной стороны прохода, кинулся к нему и схватил за руку. В этот самый момент, воспользовавшись образовавшейся брешью, из толпы выступила молодая женщина. Прячась за леди Барбер, стоявшую вплотную за левым плечом мужа, она подошла к судье, никем не замеченная, и начала что-то ему говорить. Здесь свидетельства варьировались от «Слушай меня, скотина!» до «Получай, скотина!», но по крайней мере один надежный очевидец утверждал, что заметил, как женщина подняла руку. Независимо от того, что именно она сказала, вслед за этим раздался крик: «Шила, вернись!» Кричал, судя по всему, молодой человек, который, не имея возможности пробиться к ним через уже очень возбужденную толпу, обежал ее снаружи по мостовой и, оказавшись между машиной и судьей, стал оттеснять его назад к двери, из которой тот только что вышел. До девушки он добрался одновременно с двумя офицерами, которые вместе бросились к ней. В течение нескольких мгновений судья и леди Барбер находились в эпицентре отчаянной борьбы. Полицейские оттаскивали девушку, а молодой человек пытался растащить всех троих — все тянули в разные стороны. В самую гущу этой заварухи каким-то образом затесался и высокий мужчина средних лет. Кто-то слышал, как молодой человек крикнул, вероятно, ему: «Петтигрю, не позволяйте им…» Затем сказались весовое превосходство и тренированность: основные силы оттащили девушку от судьи. Толстяк, заваривший всю эту кашу, исчез, как только державшие его до того офицеры вынуждены были заняться другими делами. Напиравшая с обеих сторон толпа на миг расступилась. Затем раздался женский крик, и те, кто стоял ближе, услышали, как судья Барбер издал хриплый стон, и увидели, как он качнулся вперед и, неуклюже сложившись, рухнул на землю.
