— Доктор Уивер, я не ждал вас… — Адам умолк. На Уивере не было ни пиджака, ни пальто, его черные волосы растрепались от ветра. Ни дипломата, ни книг под мышкой. Зачем бы ни пришел Уивер, визит его не был рабочим.
— Она ждала ребенка.
В горле у Адама пересохло. С час назад он согрел себе чаю, но не выпил: хлебнуть бы сейчас. Но единственное, что он сумел сделать, — это медленно подняться на ноги.
Уивер захлопнул за собой дверь, но в кабинет не проходил.
— Я не обвиняю тебя, Адам, наверное, вы любили друг друга.
— Доктор Уивер…
— Просто мне бы хотелось, чтобы вы предохранялись. Ведь это не лучший способ начинать совместную жизнь, ты согласен со мной?
Адам не знал, что сказать. Казалось, все его будущее зависит от следующих минут, от того, как он поведет себя. Он балансировал на грани между правдой и ложью, раздумывая, чему отдать предпочтение и не проиграть в итоге.
— Я был в ярости, когда Джастин мне все рассказала. Я чувствовал себя папашей восемнадцатого века, который требует сатисфакции. Но я-то знаю, как в наше время складываются отношения между людьми. Скажи мне одно: сделал ли ты ей предложение? Загодя. Перед тем, как лечь с ней в постель.
Адаму хотелось рассказать, что они часто говорили о свадьбе, что поздними вечерами они непрерывно общались по текстофону, строили планы, делились чаяниями, обещали посвятить друг Другу остаток дней своих. Но в таком случае ему пришлось бы несколько месяцев изображать убитого горем человека. А при всем своем сожалении по поводу смерти Елены он не особо убивался, поэтому неубедительное его горе скажет гораздо больше, чем он сам того захочет.
— Она была особенной девушкой, — продолжал Уивер, — ее ребенок, твой ребенок, Адам, был бы похож: на нее. Она была ранимой, много работала, чтобы найти себя, это правда, но ведь и ты ей много помогал. Помни об этом. Не забывай. Ты был чрезвычайно добр к ней. Я был бы счастлив увидеть вас мужем и женой.
Адам понял, что по-другому поступить не сможет.
— Доктор Уивер, это был не я. — Адам опустил глаза, сосредоточенно глядя в открытые учебники, записи, доклады. — Я имею в виду, сэр, что мы никогда не занимались любовью, — Адам еще сильнее залился краской, — я ни разу не поцеловал ее. Ни разу не дотронулся до нее.
— Я не сержусь. Пойми меня правильно, Адам. Не надо отрицать, что вы были любовниками.
— Я не отрицаю. Я говорю вам правду. Таково истинное положение вещей. Мы не были любовниками. Это был не я.
— Она виделась только с тобой.
Адам знал, что, намеренно ли, подсознательно ли, доктор Уивер избегает одной темы, поэтому колебался, поднимать ее или нет. Заговорить об этом сейчас — значит озвучить худшие опасения профессора. Но как иначе открыть ему глаза на истинную природу их с Еленой отношений? В конце концов, он историк. А историки должны докапываться до правды.
Он не мог больше молчать.
— Нет, сэр. Вы забыли. Елена встречалась не только со мной. Существовал еще и Гарет Рэндольф.
Уивер словно ничего не видел перед собой. Адам продолжал:
— Она ходила к нему два раза в неделю, помните, сэр? Это было одно из условий доктора Каффа.
Адам не хотел больше ничего вкладывать в свои слова. Он видел, как серая пелена осведомленности и отчаяния опускается на доктора Уивера.
— Тот глухой… — Уивер замолчал.
— Ты отверг ее, Адам? — Взгляд Уивера стал более осмысленным. — И она искала другого? Неужели Елена не подходила тебе? Тебя оттолкнула ее глухота?
— Нет, нет. Я просто не…
— Тогда почему?
Адам хотел сказать: «Потому что боялся. Боялся, что она вытянет из меня все соки, выпьет костный мозг. Я хотел иметь, иметь, иметь и иметь ее, но жениться не хотел, только не жениться, я бы жил тогда в вечном преддверии собственного краха».
Но вместо этого он ответил:
— Не получилось у нас.
— Что не получилось?
— Близости не получилось.
— Это все из-за глухоты.
— Глухота — не проблема, сэр.
— Как ты можешь такое говорить? Неужели ты думаешь, что я тебе поверю? Это была проблема. Для всех. Для нее. А как же иначе?
Адам понимал, что ступил на шаткую почву. Нужно избежать этого противостояния. Но Уивер ждал ответа, а каменное выражение его лица говорило, что правильный ответ сейчас важнее всего.
— Она была всего-навсего глухой, сэр. Всего-навсего. Ничего более.
— Что ты имеешь в виду?
— У нее не было других изъянов. Да и глухота не такой уж изъян. Просто отсутствие чего-то.
— Как, например, «слепота», «немота», «паралич»?
— Да, наверное.
— А если бы она была — слепая, немая, парализованная, —ты бы тоже сказал, что это не проблема?
— Но она не была такой.
— Ты бы сказал, что это не проблема?
— Не знаю. Не знаю, что ответить. Знаю только, что в Елениной глухоте я не видел проблемы.
Ты лжешь.
Сэр?
— Ты считал ее неполноценной.
— Неправда.
— Ты стеснялся ее голоса, ее произношения, стеснялся, что она не могла управлять громкостью своего голоса, поэтому, окажись вы вместе на людях, все бы услышали ее странный голос. Все бы обернулись, вылупились на вас. И ты бы застеснялся. Стало бы стыдно за себя, за нее, за свою неловкость. А как же терпимость, которой ты так гордишься? Тебя бы мучило, что должен ей больше, чем можешь дать на самом деле.
Адам похолодел, но молчал. Он притворился, что не слышит, и попытался хотя бы сохранить спокойное выражение лица, словно не понимал истинного смысла слов профессора. Кажется, не удалось ни то ни другое, потому что Уивер поморщился и произнес:
— О боже.
Уивер с невероятными усилиями сгреб всю корреспонденцию на свое имя, которую Адам складывал на камин, отнес к столу и сел в кресло. Конверты он открывал медленно, задумчиво, каждое движение было отягчено двадцатью годами неприятия и вины.
Адам осторожно опустился в кресло. Он вернулся к своим записям, но видел в них еще меньше, чем до прихода профессора. Он понимал, что нужно приободрить доктора Уивера, не дать ему утонуть в собственном горе. Но в свои двадцать шесть, при своем весьма ограниченном жизненном опыте, Адам не нашел слов и не объяснил сидевшему рядом человеку, что его чувства объяснимы и греха в них нет. Грех только в том, что человек пытается от них скрыться.
Профессор судорожно всхлипнул. Адам обернулся.
Уивер открывал конверты. И хотя три письма лежали у него на коленях, а еще одно он комкал в кулаке, взгляд его был обращен в никуда. Он снял очки и прикрыл глаза рукой. Он плакал.
Когда Мелинда Пауэлл въезжала на велосипеде с Куинз-лейн в Олд-корт, в квартале от нее остановился полицейский патруль. Из машины вылез полицейский в форме, следом ректор Куинз-Колледжа и старший куратор. Все трое стояли на холоде, сложив руки на груди, изо ртов валил пар, лица были серьезны и мрачны. Полицейский кивал словам ректора, адресованным куратору. Они уже собирались прощаться; полицейский направлялся в одну сторону, а ректор с куратором в другую, когда по Куинз-лейн со стороны Силвер-стрит с шумом протарахтела малолитражка и остановилась неподалеку.
Оттуда вылезли двое, высокий блондин в кашемировом пальто и приземистая, коренастая, обмотанная шарфами женщина в шерстяных одеяниях. Они присоединились к этим троим, блондин, по-видимому, представился: ректор протянул ему руку. Они очень долго что-то серьезно обсуждали, ректор показывал на боковой вход в колледж, блондин, похоже, давал распоряжения полицейскому в форме. Последний кивнул и быстрым шагом направился к Мелинде, которая стояла стиснув руль и чувствуя, как сквозь вязаные митенки влажными ручейками сочится холод металла. Задев ее при входе в ворота, полицейский кинул «простите, мисс» и скрылся за оградой колледжа.
Мелинда последовала за ним. Почти все утро она сражалась со своим докладом, переписывала его вот уже четвертый раз, пытаясь прояснить основные положения, прежде чем сдать на проверку своему руководителю, который, вне всякого сомнения, с присущим ему академическим садизмом, разнесет работу в пух и прах. Скоро полдень. В этот час в Олд-корте всегда много случайных посетителей, однако Мелинду встревожило то, что на тропинке между двумя треугольными газонами толпились шушукающие студенты, а к входу слева от северной башни вообще было не протолкнуться.
Остановившись на секунду, чтобы ответить на чей-то вопрос, полицейский направился именно туда. Сердце Мелинды забилось с бешеной скоростью. Велосипед вдруг стал неподъемным, ржавая цепь отказалась вращать колесо, Мелинда посмотрела на последний этаж, пытаясь разглядеть хоть что-то в кривом окошке прямо под крышей.
— Что случилось? — спросила она проходящего мимо паренька.
Тот был одет в небесно-голубой анорак и такую же вязаную шапочку с огненно-красной надписью Болгарские лыжные гонки.
— Говорят, сегодня утром укокошили какую-то бегунью.
— Кого именно?
