— Похоже, — объяснял Оуэн чехлу, ведь он видел перед собой только чехол, — похоже, что таитянским властям надоели так называемые «банановые» туристы.
Он испугался, что обидел собеседника.
— Простите… Но лучше, чтобы вы знали об этом… Они называют так тех, кто приезжает к ним без денег, чтобы жить, как живут туземцы, — в хижине на берегу моря и питаться фруктами и рыбой… Большинство из них через несколько месяцев заболевает, а расходы несет администрация… Вам нужно выйти незаметно, сразу же уехать из Папеэте [4] в глубь острова… А уж там…
Чтобы сойти на берег, каждый пассажир должен был предъявить сумму в десять тысяч франков — стоимость обратного проезда, в случае необходимости. Впрочем, у Оуэна — и это его весьма забавляло — тоже не было таких денег. Еще утром он пересчитал содержимое бумажника. У него оставалась купюра из белой шелковистой бумаги, тоненькой, как луковичная шелуха, в пять фунтов стерлингов, восемь десятидолларовых билетов — длинных, узких, плотных и гладких, как французские деньги, и немного панамской мелочи.
Для него это не имело такого значения. Он покажет паспорт, покажется сам, и ему не станут задавать вопросы. Ведь он уже стал чуть ли не лучшим другом капитана — тот теперь разыскивал его каждый день, чтобы угостить аперитивом.
— Лучше всего оставаться на борту еще несколько часов по прибытии. Обычно корабль приходит часа в два дня и уходит только на следующее утро. Я сойду на берег. Наведу справки. Вернусь под предлогом, что должен забрать багаж, и все расскажу вам.
— Спасибо…
Его немного обескураживала не столько неразговорчивость незнакомца, сколько полное равнодушие, которое ощущалось в этом человеке. Иногда казалось, что присутствие Оуэна тяготит его.
— Не удивляйтесь, если услышите днем, как кто-то постукивает пальцем по чехлу… Знайте, что это я… Прошу вас ответить мне таким же способом… Тогда я пойму, что все в порядке.
Ему пришла мысль, что пассажир может задохнуться в своем укрытии, похожем на гробницу.
Он попытался войти в контакт раз, другой… Вскоре после полудня, когда радист обедал, а шлюпочная палуба, залитая лучами палящего солнца, была пуста, Оуэн вышел из каюты капитана и постучал пальцем по чехлу.
Ответ последовал не сразу, и Оуэн испугался. Он повторил еще раз и наконец услышал какой-то звук, словно царапали по полотну.
— До вечера… — произнес он вполголоса.
Он взял за привычку делать так каждый день, даже по несколько раз в день, и пассажир отвечал послушно, но как бы нехотя.
— Вы действительно не хотите вина?
— Спасибо…
— Ничего спиртного?
— Спасибо…
В те дни, когда на десерт давали сухие пирожные, он клал их в карман для своего подопечного.
— Вас разыскивают?
— Нет…
— Вы ничем не провинились перед законом?
— Нет…
— Можете сказать мне без опаски.
— Нет…
— Значит, вы путешествуете таким образом только потому, что у вас нет денег?
— Да…
— Вы знаете кого-то на Таити?
Молчание.
На тринадцатый день, когда море стало беспокойным и серым из-за свирепствовавшего близ побережья тайфуна, Оуэн, выйдя от капитана после аперитива, не получил ответа.
Три, четыре раза Оуэн побарабанил по чехлу. Заговорить он не осмеливался.
— Вы здесь?
Тишина. Он снова и снова задавал этот вопрос, и в его голосе звучало волнение. Потом ему пришлось замолчать и отойти в сторону, когда появился радист.
Он повторил попытку в два часа, сразу после обеда. Радист сидел у себя в каюте, но Оуэн принял независимый вид.
Никакого ответа.
Правда, в четыре часа, когда Оуэн уже подумывал, не поставить ли ему в известность капитана, попросив сохранить тайну, под чехлом что-то зашевелилось. Он не посмел заговорить из-за присутствия матроса, который надраивал неподалеку медные поручни.
И только в час ночи, когда в вантах гулял ветер, он смог подойти к своему посту.
— Вы здесь?
— Да…
— Почему вы не ответили днем?
Молчание.
— Я звал вас три раза.
— Я спал.
Обе дамы Мансель, тетя и племянница, страдали от морской болезни и больше не играли часами в рами[5] в углу кают-компании. Они жили на Таити уже очень давно в доме, одиноко стоящем на берегу лагуны, и могли вести себя так же замкнуто, как и на борту, где они вообще ни с кем не разговаривали.
Заденет ли их тайфун? Или пройдет мимо? Вместо того чтобы идти прямо по курсу, корабль описал дугу. По радио сообщали, что на одном из Маркизских островов прошел ураган и имеются многочисленные жертвы. В центре урагана оказалась шхуна, и поскольку на ней не было радиопередатчика, то никаких сведений о ней не поступало.
И все-таки на борту играли в бридж. Аперитивы, кофе, коньяк… Море постепенно успокаивалось. Дни летели быстро, потому что походили один на другой.
…Графин с водой, фрукты, куски ветчины, крутые яйца и сэндвичи, не считая сухих пирожных.
Два часа ночи. Шестнадцатый день.
Пальцы Оуэна на чехле. Тишина. Опять пальцы. Голос майора.
Никто не отвечает. Взволнованный Оуэн снова окликает таинственного пассажира, невольно повышая голос.
Оуэну пришлось отойти, заслышав чьи-то шаги, через полчаса он вернулся с припасами, оттягивавшими его карманы.
— Вы здесь?
Молчание. По-прежнему молчание. В три часа ночи снова молчание. Подобное молчание нельзя объяснить даже самым глубоким сном.
Тогда он стал развязывать узлы, чтобы приподнять чехол, и вернулся к себе в каюту за фонарем.
Когда он направил луч света в образовавшееся отверстие и прильнул к нему, то увидел лишь два пустых графина, куски хлеба, грязную подушку и смятые простыни…
Многие, как Альфред Мужен, уже складывали чемоданы. Вдали показался участок суши — атолл, передовой остров из архипелага Товарищества.
Капитан не упоминал в разговоре ни о чем необычном, и из этого можно было заключить, что безбилетный пассажир не обнаружен.
Оуэн вглядывался в членов команды, в пассажиров, но ничего подозрительного не замечал, и на следующую ночь, когда он снова, на всякий случай, постучал по чехлу, ему снова ответили.
— Где вы были прошлой ночью?
Молчание.
— Вас здесь не было?
Молчание.
— Еще кто-нибудь, кроме меня, знает о вашем присутствии?
По-прежнему молчание.
— Я вам надоел?
— Нет…
— Вы мне не верите?
— Почему же…
— Вы не передумали высадиться на Таити?
— Нет…
— Вы согласны, чтобы я вам помог?
— Если хотите…
— Мы приходим туда послезавтра.
— Да…
— Вы останетесь на своем месте, пока я не приду за вами или скажу, что делать.
— Хорошо…
Это обескураживало. У него сложилось впечатление, что его помощь принимали со все меньшим и меньшим энтузиазмом.
Похоже, что Мужен поглядывал на него с большей иронией, чем прежде.
Ему все чаще приходило это в голову, и он начинал подозревать всех на свете, даже капитана.
В предпоследний день чемоданы, поднятые из трюмов, выстроились на палубе. Начали обсуждать, какие нужно дать чаевые.
В этот день два раза из четырех человек из лодки не ответил. Можно ли предположить, что он прогуливался по кораблю, оставаясь незамеченным?
Ночь. Шезлонг. Сигара.
— Вы здесь?
В половине второго в лодке пусто. В пять утра, когда Оуэн поднялся на палубу, его собеседник ответил привычным шорохом.
— Вы снова уходили?
Молчание.
— Как хотите, если вам моя помощь не нужна, скажите прямо.
— Я этого не говорил.
Одна из самых длинных фраз.
— Завтра я сойду на берег одним из первых и вернусь через несколько часов, потому что специально оставлю на корабле чемоданы.
— Да…
— Вам ничего не нужно?
— Нет…
— Вы здоровы?
— Да… Спасибо…
Он лег спать в плохом настроении. В каюте Мужена горел свет. И все-таки Оуэн заснул, и его разбудила суматоха — они прибывали. Издали появилась сахарная голова — срединная гора Таити.
Все высыпали на палубу, а те, кто плыл дальше, в Нумеа или до Новых Гебрид, — супруги Жюстен и Лусто, — обменивались понимающими улыбками.
Еще совсем недолго, и весь корабль будет в их распоряжении.
Когда Оуэн первым устремился вниз по трапу, можно было подумать, что это ради него одного собралась пестрая толпа, заполнившая все пространство между складами и причалом, над которым возвышался корабль с поднятым к небу носом, что именно в честь Оуэна на мачтах развеваются белые флаги и гремят блестящие медью фанфары.
В действительности час назад к «Арамису» подплыла лодка с губернатором, и теперь тот беседовал в капитанской каюте с мсье Фрером, инспектором колоний.
Оуэна первым пригласили в кают-компанию для прохождения необходимых полицейских и медицинских формальностей. Он не воспользовался этой честью и не стал стоять возле дверей, где толпились другие пассажиры в надежде пройти побыстрее. Напротив, Оуэн скромно держался в стороне, слегка улыбаясь своей неотразимой улыбкой, которая произвела такое впечатление и на капитана, и на мадам Жюстен, и на стюарда-вьетнамца. При этом его лицо и губы оставались неподвижными, только слегка поблескивали зрачки. Но каждый, видевший эту улыбку, считал, что она адресована именно ему и что лично с ним Оуэн хочет вступить в контакт.
