Ознакомительная версия.
Бьенасси сначала остолбенел от вспышки гнева собеседника, но потом, сообразив, что не стоит шутить на эту тему, поспешил ответить:
– Прошу меня извинить, я несведущ в деле коннозаводства и не имею ни малейшего намерения порочить ваших почтенных коней. Я готов признавать в них наичистейшую лимузенскую породу без всякой примеси презренной английской крови. Я готов на всякое удовлетворение их чести и смиряюсь перед ними и вами. Довольны ли вы теперь?
– Неисправимый шутник, – сказал де ла Сутьер, – от вас не добьешься разумного слова. Однако подобные необдуманные высказывания бросают тень подозрения на этих породистых лошадей, завистники подхватывают эти слова и распространяют их.
– Кому вы это говорите! – поддакнул Бьенасси все еще немного насмешливым тоном. – Разве я не знаю, как поется о клевете в «Цирюльнике»:
«Она сначала легкий говор:
Ветерок, несущийся по земле».
– Однако, – продолжал он, видя, что де ла Сутьер опять нахмурил брови, – в вашем любезном обществе я забыл о времени. До свидания… Ах да! Прошу засвидетельствовать мое почтение вашей дочери. Она здорова, надеюсь?
– Здорова, здорова. Надо бы узнать, доведен ли наконец до благополучного окончания победоносный наряд, которым она занималась с самого утра в ожидании гостя. Она примерила уже платьев десять, и ни одно не оказалось по вкусу ей или ее горничной Женни. Виноват, заболтался, это вам, конечно, совсем не интересно. До свидания, любезный Бьенасси, не говорите более, что мои лошади английской крови.
Он поклонился и пошел к дому по аллее, между тем как старая кобыла сборщика податей побежала красивой мелкой рысцой, как бы желая доказать, что она не заслуживает презрения надменного коннозаводчика.
Однако Бьенасси ехал недолго; едва он потерял из виду де ла Сутьера, как тут же придержал свою лошадь.
– Грубый торговец! – пробормотал он себе под нос. – Мне нет дела, кокой крови твои кони – лимузенской, английской или кохинхинской, как куры Марион. Верно лишь то, что на всех скачках их обгоняют лошаденки с примесью благородной крови или даже совсем беспородные. Гм, я еще намучаюсь с этим надменным дворянином. Между тем, однако, сдается мне, что Арман Робертен собирается пойти по моим стопам, и я даю голову на отсечение, что речь идет о его браке с Пальмирой. Отец почти разорился на лошадях и, верно, не прочь выдать дочь за молодого Креза. Черт побери, мне необходимо переговорить с Женни и внушить ей, чтобы она придумала, как расстроить этот прекрасный план.
Мы с прелестной Пальмирой уже слишком долго играем в нежную переписку, и я не позволю отнять у себя эту романтичную и хорошенькую девицу. С нее, пожалуй, станет, судя по множеству платьев, примеренных в это утро. С другой стороны, я подозреваю, что Гортанс остановила свой глаз на Робертене: он три раза танцевал с ней на последнем балу, и бедное дитя, похоже, вообразило… Черт возьми, владелица Моронвальского замка, – красивая мечта!..
Посмотрим, однако! Не могу же я позволить провести себя как дурака. Надо действовать… Но как? Я даже не смог положить письмо в дупло из-за встречи с ее отцом. Позор, если я вынужден буду вернуться с чем приехал! Однако… – прибавил он задумчиво. – Почему бы мне теперь не исполнить того, что я был намерен сделать? Де ла Сутьер успел уже войти в дом, я вернусь и если случайно встречу кого-нибудь, скажу, что забыл… что бы там ни было… да-да, попробую.
Удостоверившись, что на дороге никого не видно, он снова сошел с лошади, вынул из бумажника карандаш и быстро набросал несколько слов в постскриптум к своему письму.
– Прекрасно, – пробормотал он, складывая с довольным видом записку, – если это подействует, а подействовать должно наверняка. Я увижу Пальмиру и так отделаю в ее глазах молодца Робертена, что его авторитет уже не восстановится никогда. Если Пальмира не придет сама, то пришлет мне милочку Женни, такую же хорошенькую, как ее аристократическая госпожа, и несравненно более забавную. Увидеть эту резвушку – хорошее вознаграждение. Итак, к делу!
Сборщик податей привязал лошадь к дереву и, прокравшись вдоль живой изгороди, вернулся ко входу в Рокроль. Аллея была пуста – вероятно, де ла Сутьер уже вошел в дом. Без малейшего колебания отважный пройдоха устремился к знакомому дереву, опустил руку в небольшое углубление и оставил там свое письмо. После чего он с теми же предосторожностями вернулся, бормоча с веселым видом:
– Вот тебе, глупый дворянчик! Я научу тебя отличать красные бумаги налоговой службы от розовых посланий любви! Ведь я предупреждал тебя остерегаться цветных бумаг. Увидимся сегодня вечером и посмотрим, какое действие произведет мое письмо.
Вскочив в седло, Бьенасси снова пустился в путь, насвистывая мотив романса «Победа за нами». Спустя менее четверти часа он уже заседал в ратуше, собирая подати с местного населения. Однако де ла Сутьер не был ни так легковерен, ни так глуп, как полагал Бьенасси. Будучи человеком подозрительным и вспыльчивым, он не мог переварить обидных, на его взгляд, высказываний сборщика податей.
– Английская порода, – ворчал он, направляясь медленным шагом к дому, – порода презренная, в которой нет ни складу, ни ладу. У них лошади – не что иное, как громадные, изморенные борзые. Какой олух этот Бьенасси! Уверяют, будто его отец был кавалерийским полковником, но этого быть не может: сын кавалерийского полковника знал бы больше о лошадях. И то сказать, зачем мне было рассыпаться в любезностях с этим невежественным штатским! Не знаю, как он ухитряется вечно мне попадаться на глаза. Всегда у него какой-то благовидный предлог являться ко мне. Хотел бы я знать, что принесло его сюда? Я заметил смущение, когда он увидел меня, а бумага, которую он держал в руке и потом опустил в карман, – что бы она значила? Наконец, во время разговора со мной у него положительно был насмешливый вид… Без всякого сомнения, тут что-то кроется.
Де ла Сутьер остановился в раздумье и кончиком хлыста стал подламывать тонкие стебли цветков, пытаясь этими размеренными движениями привести в порядок свои мысли. В эту минуту громкий топот лошадиных копыт на каменистой дороге вдруг замолк. Это обстоятельство возбудило в де ла Сутьере еще более сильное подозрение. Ловкий и сильный, несмотря на некоторую полноту, он ухватился за толстый сук каштанового дерева и проворно забрался на него. Оттуда он мог окинуть взором дорогу на довольно большое расстояние, но не увидел ни всадника, ни лошади – видимо, их скрывала живая изгородь, окружавшая усадьбу Рокроль.
Смутное понимание происходящего мелькнуло в уме де ла Сутьера. Он поспешил спуститься на землю и спрятался за толстым стволом дерева. Едва де ла Сутьер занял новое место для наблюдений, как появился сборщик податей и что-то вложил в надтреснутый ствол старого каштанового дерева. Переждав из осторожности пять минут, владелец Рокроля с торжествующим видом подошел к месту, с которого только что сошел Бьенасси.
«Интуиция не подвела меня: тут что-то кроется», – подумал де ла Сутьер, опустил руку в углубление и вынул письмо.
– Это пресловутая красная бумага, – сказал он, внимательно рассматривая послание, – но, очевидно, эта бумага не деловая. Что за черт!
Письмо не было запечатано, но и в противном случае де ла Сутьер не счел бы себя обязанным деликатничать. Он развернул бумагу и быстро прочитал послание.
– Что за чертовщина! – вскрикнул он с негодованием человека, обманувшегося в своих надеждах.
Действительно, текст письма был довольно витиеват:
«Пустота моей души может быть удовлетворена только одним – вашим присутствием. Вы одна на свете способны меня понять. Вы – смысл моих дней, исполненных лихорадочного волнения, вы – мечта моих бессонных ночей. Ваш образ является мне непрестанно в ярком сиянии, которое ослепляет мои слабые глаза, и я бросаюсь к нему, как путник к блуждающему огоньку, который своим ярким светом заманит его, быть может, в бездну. Мне, видно, суждено это судьбой, и напрасна борьба против этого наваждения. Наши души – сестры, наш удел – быть в братской связи и т. д.».
Три большие страницы были исписаны мелким почерком, и от начала до конца сохранялся тот же мистически-романтически-сентиментальный слог. Под посланием стояла подпись «Несчастный Теодор». Впрочем, если письмо и было не совсем понятно, постскриптум, приписанный карандашом, все прояснял:
«Мне необходимо поговорить с вами, дело идет о вопросах, касающихся сердечных тайн. Я буду в замке сегодня вечером с наступлением сумерек, исполните мою просьбу, или я умру. Т. Б.».
Несколько минут де ла Сутьер обдумывал содержание этого странного письма. Его толстые щеки постепенно багровели.
– К кому изволит подъезжать этот влюбленный «печального образа»? – сказал он наконец сквозь зубы. – Разве есть на свете глупцы, готовые прельститься подобным сумбуром? Правда, порой встречаются глупенькие и легковерные создания! Не к дочери же моей, не к Пальмире, можно обращаться с таким смешным посланием и дерзкой просьбой, которой оно заканчивается? Если бы я предполагал это… если бы только мог допустить подобное предположение…
Ознакомительная версия.
