С мальчиками все ясно: он — отец. Нора — мать, в отношениях — полная определенность.
А Флоренс не просто смотрит на отца, а судит его, и нередко Хиггинс приходит в такое замешательство, что не выдерживает взгляда дочери.
Что она думает о нем? Сердится, что он небогат? Что ей не покупают машину, как другим девушкам, не послали ее учиться в университет, не возят в Нью-Йорк на спектакли, а в отпуск не ездят с ней во Флориду или Калифорнию?
В Нью-Йорк Флоренс ездила раз пять, не больше, и то за покупками. Даже в Хартфорде была считанные разы.
И все же она обязана понимать, что отец не жалеет себя и всего добился буквально своими руками. Флоренс была не так уж мала и способна разобраться, что к чему, когда в Нью-Джерси он не посвящал вечера клубу «Ротари» и школьному комитету, а подрабатывал — вел бухгалтерию и составлял налоговые декларации для мелких торговцев и сельских ремесленников. В те времена ему случалось засиживаться над счетными книгами до трех ночи, а вставал он в шесть. Бывало, и вовсе не успевал поспать. И ни разу он не заметил в дочке намека на благодарность или нежность. Пожалей она отца — он и тому был бы рад.
В общем, он вызывал у нее не больше сочувствия, чем муравьи в муравейнике.
А вдруг она не может простить родителям, что ей уделяли меньше ласки, чем младшим детям? Хиггинс не знает. Ничего он не знает и частенько задумывается: неужели другие понимают своих детей лучше, чем он?
Может быть, те, кто берется это утверждать, просто себя обманывают?
Хиггинс вошел в кухню. Обе женщины уже сидели за столом в уютном уголке, который, по замыслу архитектора, должен был служить маленькой столовой. По общему уговору обедать садились, не дожидаясь друг друга: отец и дочь уходили на перерыв то раньше, то позже.
Интересно, как ведут себя женщины, когда они одни за столом? Говорят свободнее, чем при отце? Обсуждают его дела?
Сегодня ему подумалось, что так оно и есть, но, может быть, тому причиной его состояние? Он сделал усилие и напустил на себя беззаботный вид. Наверно, даже перестарался, потому что Флоренс, не отрываясь от еды, метнула на него такой суровый взгляд, словно он вздумал паясничать на людях.
— Хороший денек! — воскликнул Хиггинс, глядя в окно, за которым клен отбрасывал дрожащую тень на светлую зелень лужайки.
Нора встала подать ему еду. Дочь подождала, пока он сядет, секунду поколебалась и выпалила:
— Кто тебя просил опять соваться в клуб? Они же провалили тебя в прошлом году!
Хиггинс почувствовал, что заливается краской, даже уши начинают гореть.
— Кто тебе сказал?
— Какая разница? Ведь это правда.
— А ты откуда знаешь?
Он говорил что попало, лишь бы протянуть время.
Ему показалось, что жена у него за спиной подает Флоренс знаки. Похоже, она тоже знает — очевидно, весь город уже в курсе дел.
— Ты хоть понимаешь, — продолжала дочь, — что они тебя все равно не примут?
— Почему?
— А в прошлом году приняли?
— Это в порядке вещей: в первый раз почти всем отказывают.
— Тебе сказали в утешение, а ты уши развесил. Вот и опять провалили!
— Был один-единственный черный шар.
— Ты видел, что один?
— Карни клялся, что так и было.
— А откуда ты знаешь, что он не врет?
— Оставь отца в покое, Флоренс, — перебила Нора, подавая мужу холодное мясо и стакан молока.
— Напротив, — возразил он, — пусть продолжает.
Я на этом настаиваю.
— Что ты хочешь от меня услышать?
— Кто тебе наболтал о клубе?
— Тебе так надо это знать?
— Необходимо.
— Кен Джервис. Он все утро надо мной потешался.
Кен был парень лет двадцати трех. После школы работал в супермаркете, потом, отслужив в армии, Бог знает какими путями оказался банковским служащим.
Случалось, Хиггинс, отвозя дневную выручку, видел Кена в окошечке, и всякий раз тот насмешливо осведомлялся:
— Как дела, шеф?
Хиггинс относился к Кену не строже, чем к остальным подчиненным, но не раз называл его лодырем и предсказывал, что тот ничего не добьется в жизни, если не возьмется за ум.
Откуда Кен узнал, что вчера произошло в клубе?
Членом он там не состоит и не имеет на это ни малейшей надежды: его отец — один из беднейших фермеров округи.
— Что именно он тебе сказал?
— Сказал, что над тобой все смеются, а ты не замечаешь. Все уверены, что ты и на будущий год выставишь свою кандидатуру, и еще через год, и так до тех пор, пока тебя не примут за давностью лет, как Мозелли.
Хиггинс не возмутился, не заспорил, но так страдальчески посмотрел на дочку, что та не выдержала и отвернулась.
— Прости, — пробормотала она, — мне не надо было…
— Что — не надо было?
— Пересказывать тебе все эти мерзости. Ненавижу Кена. Вечно он лезет ко мне по всем углам своими грязными лапами. Знает, что мне это мерзко, а сам радуется. Тошно, что я сегодня дала пищу его шуточкам.
— Ты тут ни при чем.
Она промолчала, но по ее лицу он ясно прочел:
«Какая разница? Все, что бы ты ни затеял, тут же бьет по всей семье».
Видно, он и вправду виноват, если даже родная дочь обвиняет его. Тем не менее Хиггинс вяло продолжал спорить.
— Не понимаю, почему бы мне не вступить в клуб?
Чем я хуже других?
И вдруг Флоренс перебила его почти по-матерински, как будто она — взрослая, а он — ребенок, которого надо успокоить:
— Не думай больше об этом.
— А ты не могла бы слово в слово повторить мне все, что сказал Джервис?
— Зачем, па? Я вообще зря затеяла этот разговор.
Она встала, положила салфетку на стол и пошла к двери. У выхода потопталась, вернулась к столу и быстро поцеловала отца в висок.
После ухода дочери установилось молчание. Наконец Нора нерешительно заговорила:
— Не обращай внимания. Ей в такие дни всегда малость не по себе.
— Приболела?
— Нет, просто небольшое недомогание, как бывает у девушек.
Хиггинс смутился и прекратил расспросы, понимая, что жена имеет в виду известные физиологические особенности женщин.
— Как идет выставка-продажа?
— Все в порядке.
— Представитель доволен?
— Думаю, что да.
Несколько фраз, брошенных дочерью, совершили переворот в настроении Хиггинса. Возмущение, злоба, негодование на членов комитета разом исчезли или, во всяком случае, отошли на второй план.
Теперь мысли его были заняты не тем, что думают о нем и как относятся к нему другие. Его затопила жалость к себе.
И вместе с тем он не мог не смеяться над собой: он, в сущности, просто жалкий идиот, целых двадцать лет тешивший себе иллюзиями.
Именно это ему и дали понять, не так ли?
Но тогда почему такая солидная фирма, как «Ферфакс», и такой компетентный человек, как м-р Шварц, доверили ему ответственный пост?
Не лучше ли было бы ему так и подметать полы в магазине до самой пенсии? Бывают же неплохие люди, годные в жизни лишь на такие ничтожные дела! Он сам держит в супермаркете одного старикана шестидесяти восьми лет, который весь век занимается одним — таскает ящики, и тем не менее все его любят и уважают.
В магазине настолько привыкли звать его папашей, что многие даже не помнят его фамилию.
Может быть, Хиггинсу больше подошло бы такое существование?
— Ты знала? — спросил он жену, отодвигая тарелку с почти не тронутой едой.
Ей явно не хотелось говорить правду, но солгать она не смела и нехотя созналась:
— Знала, только мне было неизвестно, когда голосование.
— Кто тебе рассказал?
— Билли Карни.
— Когда?
— На прошлой неделе, когда я зашла в аптеку купить тебе таблетки.
— Что же он сказал?
— Что мне, мол, пора позаботиться о новых туалетах для балов в «Загородном клубе». И что первый танец за ним. Ты же знаешь Карни. Он был уверен, что ты меня во все посвятил.
— Ты на меня рассердилась?
— Нет.
— А теперь сердишься?
— Да нет же!
— Ты тоже считаешь, что надо мной посмеялись?
Она помедлила несколько секунд, потом ответила:
— Чего ради над тобой смеяться?
— Не знаю. Опустил же кто-то черный шар.
— Злыдней и завистников всюду хватает.
— Флоренс обижается?
— В ее возрасте вечно на все обижаешься. Она не переносит этого Джервиса, а он, конечно, не упустил возможности поизмываться над ней. Я уверена, что девочка уже выкинула эту историю из головы.
— Посмотри на меня, Нора.
Жена медленно повернула к нему лицо, ставшее жестче с тех пор, как она располнела.
— Что?
— Ответь честно. Обещай, что ответишь честно.
— Хорошо.
Хиггинс еле сдерживал слезы, вдруг навернувшиеся на глаза. Его душило волнение, более сильное, может быть, чем в тот вечер, когда они с Норой решили пожениться.
— Что ты обо мне думаешь?
Ему пришлось отвернуться — он не решался взглянуть на жену.
— Ты же знаешь, Уолтер: ты лучший на свете.
Это был не ответ, и ему стало страшно, потому что вот так, общими словами, отвечают, когда нечего сказать.
— Ну а кроме этого?
