твой, пораженный несчастьем, друг и коллега
Луи Схрамек.
P. S. Утешением для меня является лишь то, что не я один попал в беду. Двенадцать других антикваров Парижа разделяют мое горе. Пусть это письмо придет вовремя, и да послужит оно тебе предостережением.
Доктор Циммертюр опустил письмо. Пациент смотрел перед собой в пространство, держа в руке пустую рюмку.
— Предостережением! — проговорил он голосом, в котором слышались слезы. — Точно мне нужно было дожидаться его из Парижа! Точно у меня не было предостережений в моем сне! Зачем я не послушался сонника? Там стоит: «Читать книгу — предостережение против надвигающегося несчастья; кто-то задумал против тебя зло». А мне все время снилось, что я читаю книгу. И вот вместо того, чтобы послушаться сонника, я иду к вам, вы говорите мне дерзости и берете за это с меня тридцать гульденов. Я готов поклясться, — он со стуком поставил рюмку, — готов поклясться, что вы знали это так же хорошо, как сонник! Какой бы иначе был прок в вашей науке? Вы знали это! И вместо того чтобы предупредить меня, выдаете мошенникам…
— Вот как? — сказал доктор строго. — Я думал, что вы уже вылечились. Или вам хочется повторить курс лечения?
Храбрости господина Хейвелинка как не бывало. Но он отважился все-таки на один последний жалобный вопрос:
— Почему вы не сказали, что это означает? Вы же знали? Почему вы наговорили мне так много другого, лишнего?
— Господин Хейвелинк, — сказал доктор, ласково, но настойчиво направляя его к двери, — я поставил определенный диагноз и ни минуты не сомневаюсь в том, что он верен. Но уж так и быть, один раз не в счет, я почти присоединяюсь к мнению вашего сонника. Во сне вы читали политическую экономию, а сами вы сознались, что вы совершенный профан в этой области. Если бы вы послушались вашего сна и задумались хоть немного, то вы, может быть, поняли бы, что пока определенные люди платят большие деньги за известный товар, другие люди будут заботиться о том, чтобы этот товар не переводился, и еще — что могут найтись лица, обладающие достаточной дерзостью для того, чтобы самим заботиться как о спросе, так и о предложении. Прощайте, господин Хейвелинк!
Господину за столиком в углу было около тридцати лет. У него было свежее румяное лицо со светлыми, почти отсутствующими бровями над серовато-голубыми глазами. Волосы его, подозрительно редкие на висках, были причесаны с большим старанием и свидетельствовали о том, что когда-то вились. Вдруг он принялся, нащупывая, водить по столу белой пухлой рукой. К нему на помощь поспешил кельнер и подал ему пенсне.
— Благодарю вас, спасибо! Каким образом вы?..
— Вы, конечно, этого не заметили, но я сам близорук.
Посетитель с удивлением посмотрел на него.
— В самом деле! Вы носите пенсне! А я думал, что в вашей профессии этого не полагается.
Кельнер был пожилой человек с телом борца и бычьей шеей, на которой совершенно некстати очутилось добродушное, гладко выбритое лицо священника. Он сложил это лицо в складки, свидетельствовавшие о желании поговорить, и отвечал:
— Да, немного найдется хозяев, которые согласятся взять к себе на службу человека с больными глазами. Они, видите ли, боятся за различие в ранге. И кельнер, и посетитель носят фрак, — соображают они, — и если теперь и кельнеры будут ходить в очках, то что же будет с нашим почтением? Да, за всю мою жизнь я не видал и трех моих коллег в очках. Ну а господин Белдемакер считает, что для погребка это не так важно.
Видимо, и посетитель тоже был расположен поговорить.
— Давно вы страдаете близорукостью? — осведомился он.
— С самого детства. У меня девять диоптрий.
— Девять диоптрий! Да вы, верно, ничего не видите без очков?
— Так оно и есть на самом деле: слеп как сова!
Кельнер снял пенсне и беспомощно сощурил черные глаза.
— Девять диоптрий! — повторил посетитель, сочувственно покачивая головой… — У меня семь, и этого с меня хватит. Помню, раз как-то в Париже…
И он начал подробное повествование о том, что с ним там произошло. Из его рассказа выяснилось, что он живет в Париже, несмотря на то что голландец. Но он очень любит Амстердам весной. Лиловатый вечерний свет над зелеными каналами, сумерки между высокими домами со ступенчатыми кровлями, — он много путешествовал, он большой ценитель жизни, но утонченнее этого ничего не видел.
Кельнер слушал. На его лице было выражение почтительного доверия, точно наложенное широким мазком кисти. Но глаза наблюдали. Интерес был сосредоточен главным образом на одежде посетителя — на лакированных ботинках с серовато-синим верхом, которые, без всякого сомнения, вели свое происхождение из Парижа, на галстуке бабочкой, на платиновом браслете с часами. В конце концов, посетитель назвал свое имя: Схелтема, сын одного из владельцев фирмы «Схелтема и Дилкема» на площади Рембрандта. Кельнер широко раскрыл глаза.
— Значит, вы живете здесь, в этом доме?
— Да. Я здесь оставляю за собой небольшую квартиру, хотя и живу в Париже. В весеннее время я не могу не заехать в Амстердам недельки на две. Я только что приехал, вчера вечером.
Погребок Белдемакера, длинный и узкий, в готическом стиле, занимал подвальное помещение одного модного дома на Кейзерграхт. Верхние этажи сдавались жильцам.
— Но вы здесь недавно! — воскликнул господин Схелтема. — В прошлом году у Белдемакера был другой, я хорошо помню.
— С полгода, — почтительно склонился кельнер. — Но смею надеяться, что своей работой я угодил посетителям.
— Несмотря на очки, — заметил господин Схелтема с юмором. — Дайте мне, пожалуйста, еще абсента.
Кельнер подал абсент, затем перешел к смуглолицему господину, который сел в углу напротив, — маленькому толстому человечку, с полным, как луна, лицом, живыми черными глазами несомненно левантийского типа. Господин Схелтема смешал свой абсент с педантичностью химика в отношении пропорций и глазом художника в отношении красок. Прежде чем попробовать напиток, он поднял стакан к вечернему небу и погрузился затем в какую-то французскую книгу в лимонно-желтой обложке. Время от времени он опускал книгу, закрывал глаза и мечтательно закидывал голову назад. И каждый раз, когда он открывал их, встречал взгляд двух любопытных глаз, устремленных на него из противоположного угла. Он положил книгу и знаком подозвал к себе кельнера.
— Знаете вы, кто этот господин?
— Да. Это доктор Циммертюр, — шепотом отвечал кельнер.
— Доктор Циммертюр? Психоаналитик?
— Да. Он заходит сюда почти каждый день.
Господин Схелтема с ироничной улыбкой поднял свой стакан.
— Психоаналитик! — произнес он вибрирующим голосом. — Разве можно анализировать душу по так называемым научным методам? Разве можно найти путь в недра души, пользуясь помощью интеллекта вместо фонаря? Разве может ботаник каталогизировать больную флору в ее подземных недрах? Если вам захочется иметь представление об орхидее, неужели вы попросите ученого описать ее вам латинскими названиями и диаграммами? Нет, вы обратитесь к художнику, и тогда в результате получится такая книга, как эта!
Кельнер почтительно склонил голову набок и прочитал заглавие книги. Это были «Цветы зла», приложенные к небольшому очерку о Бодлере. Затем он через плечо беспокойно покосился на стол доктора Циммертюра. Господину Схелтеме и в голову не пришло понизить голос, когда он излагал свои взгляды. Но доктор быстро скрылся за журналом «Щелкунчик» и, казалось, ничего не видел и не слышал.
— Помимо этого, — продолжал господин Схелтема, бросив острый взгляд в сторону «Щелкунчика», — я оспариваю самую основу, на которой эти ученые строят свои системы. Они неспособны к изучению даже самого простого факта. Науку свою они строят на наблюдениях других, и самим производить наблюдения для них так же невозможно, как… как близорукому увидеть что-нибудь без очков!
Бросив взгляд в сторону неподвижного «Щелкунчика», он демонстративно допил стакан и заказал новый. Когда через несколько минут выпил и его, то пожелал расплатиться. Поверх своего юмористического журнала доктор Циммертюр видел, как он протянул кельнеру бумажку в двадцать гульденов. Кельнер дал ему сдачи несколько массивных серебряных монет и затем застыл около столика. Молодой Схелтема, глаза которого следили за движением облаков на вечернем небе, отделил ему чаевые, поднялся и ушел.
В сумме, которую ему следовало получить, не хватало десяти гульденов… Кельнер проводил его до двери.
Доктор беззвучно усмехнулся под прикрытием своего журнала.
«Мой приятель Остерхаут провернул недурное дельце, — пробурчал он про себя. — Мне первый раз приходится видеть, как он это проделывает, хотя… Но я буду удивлен, если молодой Схелтема не заметил его проделки. Каким бы декадентом он ни прикидывался, но в нем слишком сильна наследственность, чтобы он не стал считаться с десятью гульденами!»
