Никто не зашел в кафе вслед за ним, и никто как будто не обращал на него внимания.
Брет заплатил по счету и вышел на улицу. Никто не слонялся поблизости. По тротуару катился поток прохожих. Брет дошел до вокзала «Виктория» и позвонил Лодингу из автомата.
— Ну? — спросил тот. — Как дела?
— Замечательно!
— Ты случайно не выпил на радостях?
— Нет. А что?
— В первый раз слышу от тебя такое слово.
— Просто у меня хорошее настроение.
— Это чувствуется. А снаружи заметно?
— Снаружи?
— Твоя бесстрастная физиономия хоть немного оживилась?
— Откуда мне знать? Рассказать, как все прошло?
— Главное я уже знаю.
— Что?
— Тебя не сдали полиции.
— А вы ожидали, что меня сдадут полиции?
— Это было не исключено. Нет, вообще-то я этого не ожидал. Все же дело задумано двумя умными людьми.
— Благодарю за комплимент.
— Ну и как старикан — облобызал тебя на радостях?
— Нет. Но он чуть не потерял дар речи. Держался в рамках этикета.
— Собирается проверять каждое твое слово?
— Да.
— А как он тебя встретил?
— Он поначалу принял меня за Саймона.
Лодинг весело хмыкнул.
— А ты сумел ввернуть фразу об «Олимпии»?
— Да.
— Господи, не заставляй меня выдавливать из тебя каждое слово! Это не показалось нарочитым?
— Нет, все пришлось весьма кстати.
— Ну и как, проняло его?
— У него глаза вылезли на лоб.
— Но все-таки он не был полностью убежден?
— А я не стал ждать, как он отреагирует. Встал и ушел.
— То есть, ты бросил ему это под занавес? Ну, парень, я снимаю перед тобой шляпу. Ты просто гигант. Мне казалось, что за две недели я тебя досканально изучил. Но ты все еще меня удивляешь.
— Могу сказать вам в утешение, что я и сам себе удивляюсь.
— По-моему, ты не огорчен.
— Ничуть. Просто удивлен.
— Ну ладно, теперь нам надо держаться подальше друг от друга. Очень рад был с тобой познакомиться. Кью-гарденз[5] теперь всегда будет напоминать мне о славных денечках, что мы там провели с тобой. Разумеется, я надеюсь, что у меня будет и другой повод радоваться встрече с тобой. А пока постарайся не звонить мне, разве что в крайнем случае. Я тебе все рассказал. Теперь дело только за тобой.
Да, Лодинг отлично натаскал Брета. В течение двух недель, с раннего утра до семи часов вечера, в ясную погоду и в дождь, они сидели в какой-нибудь беседке в Кью-гарденз, и Лодинг рассказывал Брету про жизнь в Лачете и Клер-парке. Он поведал ему историю рода Эшби и рода Ледингемов, обрисовал окрестности, которых Брет никогда не видел, и заставил его вызубрить каждую тропинку и каждый холмик. Это тоже было очень интересно. Брет всегда легко сдавал экзамены и шел на них с таким же удовольствием, с каким любители идут на радио-викторину Эти две недели в Кью-гарденз, собственно, и были одной сплошной викториной. Последние дни, отвечая на бесчисленные вопросы Лодинга, Брет испытывал такой же холодок в груди, который он ощутил, сидя у мистера Сэндела: «Ты хорошо пел?», «На пианино играл?», «Кто жил в домике возле въезда в Клер-парк?», «Какого цвета были волосы у твоей матери?», «Где служил твой отец?», «Как называлась его фирма?», «Твое любимое блюдо?», «Как звали хозяина магазинчика в деревне?», «На какой скамье Эшби сидели в церкви?», «Как пройти из большой гостиной в Клер-парке в комнату дворецкого?», «Как звали вашу экономку?», «Ты умел ездить на велосипеде?», «Какой вид открывается из чердачного окошка?». И так Лодинг часами обстреливал его вопросами. Сначала Брету было просто забавно, потом стало делом чести не допустить ни одной ошибки. Лодинг решил, что им лучше всего встречаться в Кью-гарденз:
«Всю твою жизнь с момента приезда в Лондон будут изучать под микроскопом. Так что тебе нельзя просто переехать жить ко мне, как я поначалу предложил. Нельзя даже, чтобы нас видели вместе. Приходить к тебе в Пимлико мне тоже не следует. Надо, чтобы у тебя, как и раньше, никогда не бывало посетителей».
И они решили встречаться в Кью-гарденз. «Лучшего места не придумаешь, — сказал Лодинг. — Там издалека увидишь приближающегося человека, сам оставаясь невидимым. Нигде в Лондоне нет такого изобилия беседок, такой тишины и малолюдья».
Каждое утро они порознь приезжали в Кью-гарденз, входили через разные ворота, встречались в каком-нибудь новом месте и шли в другой укромный уголок сада. И так в течение двух недель. Лодинг приносил фотографии, карты, рисунки и схемы. Он начал с официальной карты, на которой было видно расположение деревни Клер, потом раздобыл более подробную карту, а потом нарисовал Брету план Лачета и Клер-парка. Это было похоже на постепенный спуск на воздушном шаре. Сначала Брет составил себе общее представление обо всей округе, потом изучил отдельные пустоши, поля и сады, потом планировку дома. Так постепенно в его сознании складывалась картина чужой жизни, на которой все больше и больше проступали подробности. Лодинг был отличным инструктором, и Брет оценил его систему по достоинству.
Но главное, конечно, были фотографии. Странным образом Брета меньше всего заинтересовала фотография его «близнеца». Само собой, Саймон был на него очень похож, но ему было даже как-то неловко смотреть на лицо, которое поражало сходством с его собственным. Ему было гораздо интереснее разглядывать портрет мальчика, жизнь которого оборвалась так рано, мальчика, чье место он намеревался занять. У него возникло какое-то необъяснимое чувство духовной близости с Патриком.
Он сам заметил это и не мог себе объяснить. Казалось бы, при мысли о Патрике он должен испытывать чувство вины. А у него возникло чувство локтя, словно они были союзниками в каком-то противоборстве.
Выходя из вокзала, он с удивлением вспомнил свое объяснение, почему Патрик плакал в «Олимпии». Лодинг сказал ему только, что Патрик плакал безо всякой причины (ему тогда было семь лет) и Сэндел возмутился его необъяснимым капризом, а потому больше никогда не брал детей на бега. Лодинг предоставил Брету распорядиться этой историей, как он сочтет нужным. Что же заставило Брета сказать Сэнделу, что Патрик плакал оттого, что лошади были такие красивые? Неужели он угадал, почему плакал Патрик?
Что ж, ходу назад уже нет. Настойчивый голос, с которым он спорил тогда вечером, победил. Теперь оставалось только как можно крепче держаться в седле. Во всяком случае, предстояла славная скачка, от которой будет замирать сердце и перехватывать дыхание. Брет привык вступать в единоборство с лошадью, рискуя и здоровьем, и жизнью, но сейчас ему предстояла гораздо более увлекательная борьба — борьба умов.
В приюте сказали бы, что он уже проиграл в борьбе с дьяволом-искусителем и продал ему свою бессмертную душу. Но Брет никогда не верил в бессмертие души.
Совесть не позволяла ему явиться в Лачет в качестве шантажиста; достоинство не позволяло ему явиться туда в роли просителя. Нет, черт побери! — он придет туда как завоеватель.
Телеграфные провода проносились мимо окна поезда, земля крутилась, как карусель, и Беатрисе казалось, что у нее в голове все тоже несется и крутится, как карусель.
«Я бы, конечно, и сам к вам приехал, — сказал ей по телефону мистер Сэндел. — Я в принципе против того, чтобы серьезные вопросы обсуждались по телефону. Но боюсь, что мой приезд может насторожить детей. А их, по-моему, не стоит волновать зря: вдруг окажется… что все это… ложная тревога».
Милый старичок! Он так старался не очень ее ошарашить. Спросил, удобно ли она сидит, и только после этого сообщил ей потрясающую новость. И тут же спросил: «Почему вы молчите, мисс Эшби? Вам что, плохо?».
Нет, ей не было плохо. Она долго сидела и ждала, когда у нее перестанет кружиться голова, а потом пошла к себе в комнату и стала искать фотографии Патрика. Как мало их было! Только групповой портрет, который сделали, когда Патрику и Саймону было десять лет, а Элеоноре девять. Беатриса не имела обыкновения хранить старые карточки.
Вот Нора, та берегла все фотографии детей, но не хотела вклеивать их в альбом. По ее словам альбомы были «просто пустой тратой времени и пространства». (Нора не любила растрачивать время впустую; она словно чувствовала, что ей не так-то много его отпущено). Все фотографии были вложены в большой конверт, который она возила с собой повсюду. Взяла она их с собой и в Европу, когда они поехали отдыхать, и он сгорел вместе с самолетом и его пассажирами.
Не найдя фотографий, Беатриса отправилась в старую детскую, как будто надеясь почувствовать там дыхание мальчика, которого звали Патрик, хотя она прекрасно знала, что в детской не осталось ни одной вещи, напоминавшей о Патрике. Саймон все сжег. Это было единственное проявление его горя. Саймона после смерти Патрика отправили в школу, а когда он летом приехал на каникулы, он вел себя совершенно нормально, если считать нормальным то, что он никогда не упоминал брата. А потом Беатриса увидела его около костра в том углу сада, где дети обычно играли в индейцев. В костре горели игрушки Патрика и прочие оставшиеся от него вещички. Беатриса заметила, что Саймон даже принес его школьные тетрадки и по одной подбрасывал их в огонь. Тут же лежали книжки, детские рисунки и даже лошадка, которая висела на спинке кровати Патрика. Саймон решил сжечь все без остатка.
